Книга Первое противостояние России и Европы: Ливонская война Ивана Грозного - Александр Филюшкин

Для управления Ливонией, как подчеркивает Ангерманн, не было создано специального учреждения, вроде Казанского приказа. Имеющаяся в нашем распоряжении документация позволяет утверждать, что ливонские города в конце 1570‐х годов подчинялись Городовому приказу. Территория Ливонии, как и всей России, находилась в юрисдикции системы российских приказов: Приказа Большого дворца, Разряда, Приказов Казанского и Мещерского дворцов и др.

В Ливонии внедрялось такое же дворянское поместное землевладение, как и в основной части страны. Новые хозяева продолжали свою службу в действующей армии и потому в имениях не бывали, а только числились ливонскими помещиками. Это была обычная русская система, когда помещик почти не посещал свои владения, разбросанные в разных уголках страны, по пятнадцать-двадцать лет, однако исправно получал с них оброк. Самих дворянских усадеб в новых поместьях не было. Владельцев связывали с ливонскими раздачами рентные отношения, схожие с данническими. При этом сбор оброка поручался старостам из местного населения, которые давали клятву верности.

Показательно само название таких территорий — например, «Апсельская присяга» (от имени города Апселя). Напрашивается предположение, что «присяга» была первоначальным наименованием завоеванных в Ливонии территорий. Оно использовалось от момента их захвата русскими до времени составления описания земель и раздачи их в поместья. После этого «присяги» становились «уездами» (видимо, «присяга» при этом разделялась на несколько уездов), по статусу аналогичными другим уездам Москов­ского государства.

Из этого вытекает, что Ливония воспринималась не как колония, но как одна из вотчин московских государей, такая же, как ярославские или тверские земли. Мы не видим ни колониальной эксплуатации, ни иерархии имперских идентичностей. Перед нами довольно обычное поведение средневековых завоевателей, расширивших свои владения за счет захвата чужих земель и использующих их так же, как цари поступали со своими землями где-нибудь под Рязанью или Вязьмой.

Тем не менее во внешней политике Ивана Грозного пока еще робко, но проглядывают некоторые имперские черты. Они проявляются в том, что русский царь хотел ощущать себя властелином, жаловавшим князей и царевичей соседних держав землями и титулами, как настоящий император. В дипломатических инструкциях русским послам на вопрос о том, почему Иван IV зовет себя царем, предписывалось отвечать: потому что он «многих земель государь, многие цари ему служат» (из наказа посольству А. Ромодановского 1562 года в Данию). В наказе послу в Турцию А. Кузьминскому 1571 года на этот вопрос велено было отвечать: «А по моему по молодому разуму, почему государю нашему не зваться царем, правя таким великим государством, а у государя нашего цари и царевичи и многие государские дети служат». В переговорах 1578 года с Речью Посполитой русские дипломаты похвалялись: «у нас многие государи служивали, с великих государств».

Помимо раздачи престолов, предлагался их обмен — например, крымскому хану Грозный был готов отдать Касимовское ханство в обмен на отказ от претензий на Казань и Астрахань. Менгли-Гирей решил, что ему отдают Касимов, но Иван IV раздраженно поправил его: не отдают, а готовы посадить на касимовский престол крымского царевича и «устроить его царем» со статусом служебника московского государя — «А есть у государя владение, Касимов городок, и захочет быть хан со царем и великим князем в крепкой дружбе, и он бы прислал своего царевича, а государь его пожалует, на Касимове учинит его царем». Симптоматично, что требование Крымом возврата захваченных Россией татарских земель Иван IV воспринимал как «прошение о Казани и Астрахани».

Русская сторона нимало не сомневалась в возможностях московского царя самому менять иерархию европейских правителей. В апреле 1559 года на переговорах с датскими послами королю Фредерику, в случае если он обеспечит явку в Москву ливонского магистра с повинной в своих преступлениях, Иван IV обещал «учинить его в чести, как цесаря римского». Когда изумленные датские дипломаты спросили, а как это, «и Алексей (дипломат Алексей Адашев. — А. Ф.) со товарищи послом говорили, писал бы государь ваш Фредерик король государя нашего отцом, потому как и цесаря римского, а государь наш запишет его сыном». Иван Васильевич был убежден, что равен императору Священной Римской империи, и в этом качестве «усыновление» московским царем датского короля необычайно поднимет Фредерика среди европейских монархов. Датчане, «отойдя в сторону, думали долго», потом попытались взамен этой великой чести предложить заключение выгодного для Дании торгового соглашения. Русская сторона сильно обиделась: вначале надо договориться о главных делах, кто чей сын, а потом о второстепенных, торговых.

Видимо, последняя попытка навязать России «византийское имперское наследство» была связана как раз с дипломатической борьбой в последние годы Ливонской войны. На переговорах 1582 года Антонио Поссевино соблазнял Ивана IV титулом «восточного императора» в обмен на унию с католиками по типу Флорентийской. Тем неожиданнее был ответ Грозного, «что касается власти над Востоком, то это Божья воля, и ее по своему изволению Господь даст тому, кому хочет».

Конечно, все это еще нельзя назвать имперской политикой, прежде всего потому, что действия Ивана Грозного интуитивны и не подкреплены соответствующей идеологией, как это происходило бы в Новое время. Но вполне можно говорить о том, что в политическом облике Русского государства в ХVI веке проглядывают первые неотчетливые черты империи.

Формирование имперской политики отставало от складывания имперского тела — территориальных владений Российской империи, поскольку еще не сложились собственно имперские каналы мобилизации необходимых ресурсов, не была выработана соответствующая идеология и новое государство еще не говорило по-имперски. Молодая держава видела мир по-своему, поэтому ее политика часто была неадекватна реалиям геополитического контекста и в большей мере строилась по принципам удельной эпохи.

В этом отношении очень показателен факт, отмеченный историком Михаилом Кромом: русские летописцы фиксировали почти исключительно факты внешней политики — войны и международные переговоры. Внутренним состоянием страны, реформами, проводившимися верховной властью, и т. д. они совершенно не интересовались, за исключением событий церковной жизни. Отметим, что в наказах русским послам давались подробнейшие инструкции, что говорить об отношениях России с другими странами, но на все вопросы о внутренней жизни государства приказывалось отвечать: «Я паробок молодой, того не ведаю». Государь, как вотчинник, не видел причин выносить внутренние дела (каковыми считались, скажем, социально-экономические реформы) на всеобщее обозрение. Более того, для Москвы не было разницы между «метрополией» и «национальными окраинами», жизнь которых также была внутренним делом России.

Конечно, соблазнительно вслед за историком Сергеем Каштановым увидеть имперские черты в опричной политике. Ведь в опричнину произошел раздел государства на привилегированную часть — опричнину, совершенно в колониальном ключе эксплуатирующую земщину и даже ходящую на нее завоевательными походами. Здесь возможно усмотреть признаки империостроительства и «внутреннего колониализма» (термин, обоснованный применительно к истории России Александром Эткиндом). Однако при анализе характера опричнины (которая била не по институтам, а по отдельным аристократическим фамилиям) от этого предположения придется отказаться.