Книга Нюрнбергский дневник - Густав Марк Гилберт

И хотя я даже стоял в списке будущих министров на случай, если заговор окажется успешным, фактически я не имел к нему никакого отношения. А когда покушение обернулось неудачей, когда выяснилось, что и моя фамилия в списке заговорщиков, тогда мне следовало сказать: «Мне кажется, мы ведем легкомысленную политику!» Мне следовало настоять ни принятии решения, настоять хоть на чем-то, что изменило бы существовавшее тогда положение, или же заняться подготовкой нового покушения, на что, собственно, я и решился впоследствии. Но я предпочел просто тихо самоустраниться от всего, заявив, что меня, мол, не касается, что я включен в будущий кабинет и что и впредь буду поддерживать Гитлера. Это было проявлением малодушия и двуличия, которые я себе не могу простить с тех пор, как осознал, что Гитлер затеял смертельную игру, поставив на карту жизнь и благополучие всех немцев. Но я гнал от себя подобные мысли. Слишком уж опасны были они. К тому же наготове было гладкое объяснение — патриотизм, война и так далее и тому подобное. Но я виновен и этого не собираюсь отрицать.

В процессе беседы Шпеер упомянул, что Геринг в апреле 1945 года предпринимал попытки встать во главе Рейха. Я поинтересовался у Шпеера, не тогда ли, когда Герингу было предложено взять на себя правление Германией. Дело в том, что мы не совсем поняли друг друга — выяснилось, что Геринг лгал мне, утверждая, что ему «предложили» возглавить государство. Шпеер был у Гитлера, там же присутствовал и Борман, когда пришла телеграмма Геринга.

Шпеер точно помнит, что ни о каких телеграммах, в которых черным по белому было бы сказано, что Геринг назначается главой правительства, речи не было и быть не могло. Поэтому Гитлер и рассвирепел, прознав о несанкционированном шаге Геринга. Геринг исходил из чистой теории, что, дескать, у Гитлера просто нет возможности для исполнения в полной мере обязанностей главы государства. И пожелал сам пробиться в шефы.

— В таком случае у Гитлера были все основания полагать, что Геринг старается отпихнуть его, — размышлял я.

— Разумеется. И в Мондорфе я упросил Геринга, поскольку не хотелось раскрывать карты относительно своих собственных планов устранения Гитлера. Потом он разозлился на меня, что, дескать, я обвинял его в измене, а сам тайком готовил устранение Гитлера.

Самым любопытным из всего, что мне довелось узнать от Шпеера, было то, с какой легкостью Геринг сумел обдурить нас, американцев, не грешивших знанием деталей всех подковерных интриг гитлеровских бонз, и зажимать рот обвиняемым с тем, чтобы не вышла наружу правда о том, как все было.

Камера Риббентропа. Войдя в камеру Риббентропа, я начал беседу с того, что невзначай заметил, каких сил и времени ему стоит подготовка собственной защиты.

— Крайне трудно в таких условиях подготовить защиту, — ответил бывший глава внешнеполитического ведомства Рейха. — Действительно, очень сложно. Знаете, нам ведь и тех трех недель не дали, которые мы для себя попросили. Очень трудно. Столько документов.

— А вообще, как появился на свет этот договор о ненападении с русскими? Что же это было? Внезапное озарение, так сказать, или же плод долгих размышлений? Не могу себе представить, чтобы вы на протяжении длительного времени вели политику сближения с Советской Россией — вспомнить хотя бы антикоминтерновский пакт.

— Ну, можно сказать, что это решение действительно было довольно неожиданным; все решилось за каких-то пару месяцев. И, знаете, это была моя идея. Я ведь всегда стремился к сотрудничеству между Россией и Германией.

Риббентропу было явно невдомек, что оба утверждения плохо сочетаются друг с другом.

— Знаете, я не принадлежал к числу фанатиков от идеологии, к таким, как Розенберг, Штрейхер или Геббельс. Я был купцом, космополитом, привыкшим решать экономические вопросы, поддерживать благосостояние нации и думать о том, как с ним лучше обойтись. Если мною бы не побрезговали коммунисты — что ж, неплохо. Если национал-социалисты — тоже хорошо.

Этот человек, мягко выражаясь, не скрывал своего вполне меркантильного оппортунизма. Вот, смотрите все, какой я, Риббентроп, открытый для любых идей и направлений, к тому же и мыслю по-государственному. Вот только у Риббентропа что ни фраза, то ложь или двуличие.

— К войнам ведь ведут социальная напряженность и экономические кризисы — дело было не в Данциге (сравните его высказывания от 12 февраля). Но ведь Англии ничего не стоило предотвратить эту войну, скажи они слово — и все, никакой войны бы не было.

— Какое именно?

— Слово «пожалуйста!» Только и всего. Если бы они сказали так полякам — никакой бы войны не было. Наши требования были вполне разумны и умеренны. И незачем было из-за них развязывать войну.

Снова старая песня. Я поинтересовался у Риббентропа, не был ли договор о ненападении с Россией продиктован всего лишь стремлением развязать себе руки для войны с Польшей.

— Нет, этого утверждать нельзя, все не так просто. Мы желали достичь мирного решения с Польшей. Не следует забывать, что в дипломатии простых ходов не бывает. Все очень и очень сложно, трудно и тяжело.

— Несомненно, это так. И тем не менее, почему вы все же решили пренебречь договором о ненападении с Россией? Мне кажется, это был ваш последний, фатальный неверный ход, я уже не говорю о моральных последствиях.

— О, я всегда был за сохранение мира с Россией. В конце концов, именно я подписался под этим договором. Да, я всегда выступал за мир с Россией, так было до марта 1941 года. Я верил, что с русскими можно было вести дела… Когда я впервые оказался в Зимнем дворце — что же я там увидел? Картину, на которой был изображен царь Николай с крестьянами. Это говорит о том, что даже коммунисты почитали царя, трудившегося на благо народа. Я рассказал об этом Гитлеру, добавив, что коммунистическая революция вошла в фазу разумной эволюции, и у нас есть все возможности для достижения взаимопонимания с ними.

— Если все обстояло именно так, почему вы напали?

Мы уже однажды затрагивали эту тему, но на сей раз я чуть изменил направление.

— Ну, вина за развязывание этой войны лежит не только на нас. Мне кажется, Гитлер просто боялся того, что действительно произошло впоследствии.

Вроде Риббентроп уже на пути к истине.

— Что именно? — попросил его уточнить я.

— Разрушения Германии, — произнеся это, Риббентроп прямо-таки просиял, будто абсурдным образом сумев доказать верность своей точки зрения.

— А разве это не служило еще одной причиной, чтобы попытаться все же избежать войны, а не очертя голову кидаться воевать?

Риббентроп держал паузу, лихорадочно подыскивая подходящий аргумент. В конце концов тихо вздохнул.

— Да, истории еще предстоит в этом разобраться.

— Разобраться в том, что Гитлер — самый деструктивный, самый жуткий безумец в новейшей истории?

— О, его, вероятно, можно назвать жестким, требовательным, но ни в коем случае не жестоким. Жестоким был Гиммлер. А в последние годы он, по-видимому, просто лишился рассудка. Мне кажется, это он сумел убедить Гитлера сделать этот шаг.