Книга Шахматы без пощады: секретные материалы... - Виктор Корчной

Звонок. Наши друзья несколько секунд переговариваются с теми, кто за дверью, после чего, побледнев, помогают мне забраться в стенной шкаф и возвращаются в прихожую, чтобы открыть дверь. Устраиваюсь в шкафу поудобней. Вдруг дверь его открывается — предо мной здоровенный мент. Все. Отбегался.

КПЗ. Дощатый настил, никаких одеял, матрасов — лежи, как лежится. Лежу. Все время клонит в сон — защитная реакция. Но толку мало: что бы ни снилось, все — воля. А в последний момент перед пробуждением мысль: «Кончилась воля. И надолго».

Друзья-то домашним сообщат, но никто не знает, где я, наверняка будут психовать. Странно, даже есть неохота. Уже пошли вторые сутки с 13 ноября, когда меня задержали. Сплошная неопределенность.

Щелкает засов на двери, входят двое. Один — длинный, как Никита Михалков в фильме «Свой среди чужих», таскавший за собой пацаненка. Даже шляпа похожая. Другой — не пацаненок, хотя и ростом не вышел. Фингал под глазом. Ну, сейчас начнут мутузить.

«Если не будешь дергаться, все будет нормально. Нас прислали за тобой из Ленинграда», — говорит «Михалков». Как-то даже полегчало. Полтора года спустя после того, как пришлось бежать из Питера, я снова возвращаюсь домой.

Ленинградский вокзал. Всюду группки призывников. Мы по путям, «с черного хода», пробираемся к питерскому поезду. Меня пристегнули наручниками к мужику с подбитым глазом. Мерзкая штуковина: сжимает при каждом неловком движении и обратно не отпускает. «Не могли бы вы ослабить наручники, пожалуйста?» Ослабляют. Мой «напарник» то ли стоически терпит, чтобы не злить начальство, то ли его наручники не сжимаются (что вряд ли). Еле успеваем перейти пути перед локомотивом. «Интересно, если напарника затянет, то и мне ведь мало не покажется. Бр-р-р!»

Наконец, доходим до перрона. Ух ты! «Красная стрела» — мой любимый поезд. Ну вот, приеду с музыкой — под глиеровский Гимн великому городу. Двухместное купе. Я сплю на верхней полке, мужики вдвоем сидят на нижней. «Парень, ты сибарит? Тогда трудно тебе будет». Даже не кришнаит. И чего пристали?

Утром, как и ожидал, — глиеровский гимн. Потом — в «Волгу», и по Невскому проспекту — на Васильевский остров. В КПЗ. Как бы фигово ни было, но появилась мысль: «Все, дома». Почти полтора года я не был в Питере.

* * *

Началось все в июле 1976 года. О том, что отец остался в Голландии после шахматного турнира, мы с матерью услышали по «Голосу Америки». Ощущение было, как при прыжке с вышки в бассейн: захватило дух, и страшновато. При этом мысль: «Может, сейчас удастся быстрее достичь намеченной цели?»

Жить в Союзе мне не хотелось лет с двенадцати. Ощущение полной бессмысленности и безнадежности жизни, в нем появлялось регулярно. Уже в девятом классе я попросил отца, как человека, бывавшего за границей, составить таблицу трудностей и перспектив учебы на Западе и в СССР. Думать тут особо было не о чем. Точные науки мне нравились всегда, да и на Западе, о котором я столько мечтал, толку от них будет больше, чем от других.

Весной 1976 года в семье появились отвальные настроения. Отец тайком от матери забирался ко мне в комнату, чтобы надиктовывать на магнитофон свои «антисоветские» мемуары. От меня он своих настроений не скрывал. На всякий случай, давал информацию, с кем на Западе войти в контакт, если с ним что-нибудь случится. Мать же рассказывала, что у отца есть возможность поехать тренером одного из европейских шахматных клубов, так что можно будет просчитать, как бы всем оказаться на Западе. Бабушка же говорила, что если отец откажется от очередного претендентского цикла, в обмен на это нас могут всей семьей выпустить в Израиль; там видно будет, куда поехать дальше.

А тут — такой сюрприз! С одной стороны, глава семьи перескочил через барьер. Но семья-то осталась за этим барьером. Еще ни к одному невозвращенцу родных не выпускали. Правда, времена уже были не сталинские, но гэбуха спуску не давала.

Одним из первых пожаловал представитель партийной организации — искать партбилет. Я так понял: сбеги отец на Запад с партбилетом в кармане, этому партийцу оторвали бы голову.

Потом появились товарищи в штатском. Вели с матерью доверительные беседы: «Видать, оступился ваш супруг. Бывает. Но мы готовы простить. Уговорите его вернуться». Еще чего! Вот так сразу все бросим и начнем уговаривать! Наш королевский пудель, Утан, каждого гебиста встречал, как друга. То есть, как и всех остальных друзей и знакомых. И как собаке объяснишь, что гэбуха — это гэбуха и хвостом перед ней лучше не вилять?

Лето, приемные экзамены на носу, жарища. Для забавы я, пользуясь линейкой, как контуром, вывел на белом листе бумаги тонкой карандашной линией «Help!» и повесил снаружи на двери. Вечером к нам должен был придти знакомый и поклонник отца. Ждем. Никого. Наконец, телефонный звонок: «У вас обыск?» «Почему обыск? Все в порядке». Оказалось, подойдя вплотную к двери (а разглядеть надпись можно было только вблизи), он увидел этот самый «хелп» и не на шутку перепугался. Но все-таки потом позвонил.

Начал сдавать экзамены в Ленинградский Политехнический институт. Пока я сдаю, мать, как и многие родители, сидит в вестибюле. Переживает. У нее для этого веские причины. Рядом с ней женщина, тоже вся на нервах: «Волнуюсь — у сына пятый пункт. А у вас что?» — «У нас еще хуже». — «Что еще может быть хуже?» Таки хуже.

Экзамены сдал на пятерки. Очевидно, приказа заваливать не было. Уровень подготовки (физматшкола, а перед экзаменами — занятия по математике и физике с друзьями, исполнявшими роль репетиторов) позволил получить высокие баллы безо всяких натяжек. Проявлять же подлую инициативу никто из экзаменаторов не захотел, что в то время бывало не так уж часто.

В начале учебного года — собеседование с куратором группы: «Вы — Игорь Корчной?» «Да». «Сын невозвращенца Корчного?» «Да». «Вы, надеюсь, понимаете, что у вас нет никаких перспектив для карьеры здесь?» Видимо, не осознает, что укрепляет мое нежелание оставаться в Союзе, подсказывает, что делать. Перспектив, конечно, не было никаких, да я и не собирался задерживаться в СССР. На лекции ходил нечасто, да и занимался тоже не Бог весть как.

Начались четвертьфинальные матчи претендентов. Отцу выпал Петросян. Матч — в итальянском городке Чокко. Курс «Истории КПСС» у нас вела стервозная тетка, бдительно следившая за посещаемостью своего предмета, за мной — особо внимательно. Как-то раз, когда я отсутствовал (мне потом рассказывали сокурсники), в начале лекции тетка внимательно осмотрела зал. «Где Корчной?» И кто-то из остроумцев с задних рядов ответил: «Корчной в Чокко!»

Весной 1977 года мы получили приглашение от пятиюродной тетушки из Израиля. Для нас это была единственная реальная возможность покинуть СССР. Конечно же, в ОВИРе и в КГБ прекрасно знали, куда и к кому мы едем. Но нам сказали: необходимо приглашение из Израиля.

Начался сбор документов. Одну из нужных справок Политех не давал. Пришлось подавать заявление об отчислении из института. Покинул я его без особого сожаления. Одно было неприятно: Политех давал отсрочку от армии, но какая армия, когда уже есть приглашение и нет никаких причин отказывать в выезде? Ну, в 18 лет оптимизма не занимать. Многие же знакомые, помнившие сталинские времена и хрущевскую «оттепель», грустно качали головами и говорили, что впереди еще много препятствий. Многие считали решение отца остаться на Западе вот так, с бухты-барахты, весьма рискованным для семьи. Другие утверждали, что можно было бы уехать тихо, официально, всей семьей — в обмен на отказ от участия в претендентском цикле 1976–1978 годов. При подаче документов с нас взяли подписку: мы уведомлены, что при выезде из СССР мы теряем советское гражданство. Подписывая бумажку, мать расплакалась. Выходя из ОВИРа, я ей сказал: «Зря ты так! Не плакать надо при потере советского гражданства, а радоваться! Сама поймешь, когда будем уезжать!»