Книга Институтки. Тайны жизни воспитанниц - Надежда Лухманова

Наступила минута тяжелого молчания.

– Франк, подойдите сюда! – начала Maman более мягким голосом, – я вижу, что вам очень стыдно, попросите у m-lle Миндер прощения, и все будет забыто.

Бледное лицо Франк поднялось, глаза, усталые, полные выражения недетской обиды, смотрели на Maman. Девушка сделала шаг вперед, остановилась и, видя перед собой только строгое, холодное лицо, ждавшее признания, тряхнула головой, отбрасывая непокорные волосы.

– Я не ви-но-ва-та! – громко, отчетливо проговорила она и вернулась на свое место.

Maman встала. Миндер, Билле и весь класс со страхом глядели на Франк. Maman, казалось, приискивала и не находила достаточно строгой кары.

– Froeulein Билле, у вас есть завтра урок Закона Божия?

– Завтра? – Билле бросилась к недельному расписанию. – Завтра второй урок батюшки.

– Вы передадите m-lle Нот, так как завтра ее дежурство, чтобы отец Адриан после урока зашел ко мне и… в то же время пришлете ко мне Франк.

Maman, сопутствуемая Миндер, вышла из класса, не обратив внимания на приседавших девочек.

Пять-шесть человек из самых робких девочек бросились к Франк.

– Да сознайся ты, ради Бога, ведь тебя Maman простит! Ну что тебе стоит?

– Ах, оставьте, оставьте меня! – устало твердила Франк; она отвернулась и отыскала глазами Шкот. Та пристально и серьезно глядела на нее, глаза их встретились, но Франк была еще слишком подавлена всем обрушившимся на нее, у нее не хватило силы ни на протест, ни на ласку.

Звонок к ужину положил конец всем разговорам.

* * *

Франк проснулась. Дортуар был погружен почти в полный мрак, ночная лампа тускло мерцала в одном углу. Тела девочек, спавших под светлыми одеялами через три-четыре кровати, теряли свои очертания и сливались в одну белесоватую массу. Из окон с поднятыми шторами глядела уже чуть-чуть редевшая мгла. Франк села на кровати, весь протекший день воскрес в ее памяти. Ужин, за которым она не дотронулась ни до чего, недружелюбное молчание класса, глупые ответы сбившейся с толку Чернушки и затем слова Шкот. Когда Франк, моясь на ночь, увидела Шкот рядом с собою, они молча посмотрели друг на друга. Шкот, не говоря ни слова, продолжала мыться, затем, вытирая лицо, проговорила так тихо, что ее могла слышать только одна Франк:

– Ты мне скажи так, чтоб я могла убедиться, что ты говоришь правду, и я тебе поверю.

Франк повернулась к ней спиной и ушла спать, тогда она ничего не могла сказать, но теперь ее сердце горело, на ум приходили слова правды, негодования, которые должны были всех убедить.

Как она, чувствовавшая себя всегда такой сильной, верившая, что правда горами двигает, поддалась, отупела! Ее обвинили, все глядели на нее с презрением, завтра отец Адриан поведет ее вниз к Maman и там станет усовещевать, склонять к сознанию, Франк бросилась в подушку и зарыдала; худенькие плечи ее тряслись, руки с отчаянием сжимали голову… и вдруг девочкой овладела решимость. Вскочив с кровати, босиком она бросилась на колени перед маленьким серебряным складнем, подаренным ей старухою няней перед отъездом в институт; в бесслезной горячей молитве она стала передавать Господу свое горе, свою обиду. Из окон скользнул луч месяца и осветил фигуру девушки в грубой ночной кофточке, завязанной тесемками у горла, в ночном чепце уродливой формы, из-под которого на лоб и щеки лезли волнистые рыжие пряди; побелев шие губы ее шептали молитвы, глаза с бесконечной мольбой впились в маленький образок. Положив десять поклонов, девочка встала, нашла свои кожаные башмаки, надела их и отправилась к кровати Шкот.

– Шкот! А Шкот! Вы спите?

Шкот проснулась и села.

– Франк, это вы? Вы что, больны?

– Шкот, душка, поглядите на меня. Только вы проснитесь раньше, пожалуйста, дуся, проснитесь совсем-совсем, – Надя трясла ее за руку. – Проснулись? Я не виновата, слышите… Я ведь не могу другими, сильными словами это сказать – не умею, но вы посмотрите мне в глаза, послушайте мой голос, вот руки мои, чувствуете? Да? Ну так поверьте, Шкот, ах, поверьте мне – я не виновата! Верите?

Шкот окончательно проснулась и пристально глядела на девочку.

– Верю!

– Верите? Ах, Шкот, ах, дуся милая, как это хорошо!

И снова слезы – крупные, как горошины, – бежали и бежали по ее лицу.

– Франк, зачем же вы…

– Не спрашивайте, Шкот, сама не знаю, точно кто горло сжал, не могу говорить, да и только… Ведь нехорошо это, Шкот, надо же верить… Я говорю: нет, не виновата, – не верят! Ну вот мне и стало так скучно-скучно, и точно я вся деревянная. Они не верят, а у меня сила ушла – не могу убедить… Вы понимаете, Шкот?

– Понимаю… Ну, а теперь?…

– Теперь вот тихо, ночь; луна, образок у меня… нянино благословение… Вот я проснулась, и в душе все по-другому… И больно, и сказать хочется вам, вот я и пришла.

– Вы спать не даете! Нашли время болтать, – заворчала проснувшаяся Шемякина, – чего вы, Франк, не спите?

– Шемякина, душечка, разбудите Бульдожку, дерните ее за одеяло.

– Шемякина, дрянь, чего вы с меня одеяло сдернули? – Бульдожка выхватила свое одеяло, свернулась под ним калачиком и собиралась спать дальше.

– Бульдожка, милая, послушай меня! – Франк присела к ней на кровать. – Бульдожка, проснись!

– Нет, нет, нет… Спать хочу, это свинство – не давать спать!.. Я ничего не хочу знать, – и Бульдожка завернулась одеялом с головой…

Франк вздохнула и отошла к своей кровати. Крик Бульдожки разбудил Иванову, Евграфову, Рябову…

– Да в чем дело, кто тут кричит? – голоса стали раздаваться со всех концов – сон отлетел, некоторые девочки начали приподниматься и с любопытством оглядываться.

Франк вскочила и вышла на середину дортуара.

– Медамочки, послушайте меня. Прошу вас, всех, всех, кто не спит. – Я не виновата, слышите? – она скрестила руки на груди. – Я не делала этого, не писала. Вы знаете, я ведь не лгунья, я сказала все… я бегала к Салоповой, я посылала солдата за патокой и пеклеванным, я мяукала, чтобы испугать Миндер, но я не писала «Машка дура» и карандаша у меня с собой не было. Слово даю вам, мое самое хорошее слово, вот правда, правда – я не писала!

Надя стояла и открыто смотрела в глаза подруг. Небо яснело, на смену месяцу, скрывшемуся в облаках, показались первые бледные тени утра; проснувшиеся девочки, кто на кровати, кто сидя на своем шкапике, кто стоя босиком в проходе, – все смотрели на Франк.

– Франк не лжет, – раздался твердый голос Шкот.

– Не лжет! Не лжет! Верим! Верим! – послышались со всех сторон голоса.

– Франк, ты милая, – вдруг вставила Бульдожка, высунувшись из-под одеяла, – и я верю, только иди спать!

– Иду, иду, – закивала Франк и в первый раз со времени «истории» вздохнула широко всею грудью. – Спасибо, спасибо вам, теперь я пойду спать, – и девочка с тихим смехом бросилась на кровать.