Книга Усмешка тьмы - Рэмси Кемпбелл

Это что, фильм Вилли? И где она только нашла таких старомодных на вид актеров? Даже если это – порнушный оммаж творчеству ее деда, мне это смотреть вообще ни к чему. Единственный фильм, который я хочу сейчас увидеть – «Табби говорит правду». Когда я покидаю зрительный зал, Гильермо не торопится вытащить руку из своих мешковатых штанов. Я притворяюсь, что не замечаю, чем он занят, и поворачиваюсь к полкам. Судя по пробелу в рядах, катушка с проигрываемым фильмом извлечена из середины самой нижней полки с работами Оруэлла Харта.

К тому времени как мне удается прочесть этикетку на катушке, у меня начинает кружиться голова. Старый желтый ярлычок гласит «Унижается, но побеждает»[9] – и, вне всяких сомнений, это фильм Оруэлла Харта. По названиям видно, что все его фильмы с нижней полки относятся к одному жанру, вряд ли заслуживающему упоминания в моей книге – решительно ничего, кроме примерзших к лицам улыбок актеров, не выделяет действо на экране из массы архаичной порнографии.

Что ж, на сегодня, очевидно, хватит. Я открываю дверь, выхожу в пустыню – и чуть ли не падаю обратно в тень. Солнце в зените, над домом оно столь яростно-белое, что все остальные цвета блекнут в его сиянии. Я прижимаю пальцы к векам, массирую их – и слышу, как где-то впереди открывается дверь.

– Закончили наконец-то? – окликает меня Вилли. Поначалу все, что я различаю – ее белесый силуэт в кухонном проеме. Сегодня на ней еще более облегающие шорты, и больше она ничего не надела, кроме лифчика от купальника.

– Есть у вас «Табби говорит правду»? – спрашиваю я.

– Я думала над этим. Уверена, что нет. – Подходя поближе, она прислушивается к стонам, доносящимся из сарая, и улыбается. – Это что, я?

– Вы? – переспрашиваю я бездумно.

– Ну, не в кадре. В кадре я никогда не свечусь. В смысле, это какой-то мой фильм?

– Нет. Вашего деда. Насколько я понял, этим жанром он закончил свою карьеру.

– Да, это его самые последние фильмы. Как они вам?

Я закрываю за собой дверь, чтобы защитить пленки от жары. Хоть стоны актрисы и заглушаются этой преградой, мне все еще кажется, что сам воздух пульсирует в некоем ритме, слабом, почти незаметном. Пока мы с Вилли идем к дому, солнце преследует нас, словно прожектор с полицейского вертолета.

– По-моему, я увидел достаточно, – говорю я. – Может быть, я не вправе оценивать.

Судя по ее виду, Вилли настолько равнодушна к моим словам, что это даже неприлично.

– А что вы про них думаете? – спрашиваю я. – Они вас вдохновляли?

– Тем, как он управляется с камерой – да. Еще монтажом. И я пытаюсь привнести в фильм юмор, как и он.

Что-то я особого юмора не заметил. Прежде чем я задаю уточняющий вопрос, она сама меня спрашивает:

– Выпить хочешь?

– Кофе был бы очень кстати.

Она ставит передо мной большую кружку и заливает ее из кофейника, достает из холодильника кувшин сливок.

– Ну а так, вообще, стоило приезжать?

Меня отвлекают мультяшные изображения фелляции и куннилингуса, по кругу отпечатанные на кружке. Пока я не возвращаю контроль над своими мыслями, ее вопрос кажется бессмысленным – как интертитры в фильмах ее дедушки.

– Уверен, что да, – говорю я.

– Ты не делал заметки?

– Я их оставил, – вспоминаю я и вскакиваю на ноги.

– Ой, да сиди ты. Он их принесет. – Она распахивает дверь, впуская внутрь жару и киномеханика, несущего поднос с пластиковой бутылкой и моим блокнотом. – Грасиас, Гильермо.

– Да, спасибо, – добавляю я, прежде чем замечаю, что он пролил воду – надо полагать, из бутылки – на мои записи. Слова расплылись и исказились, но по крайней мере разобрать их можно. Я промокаю страницу чистым листом, пока Вилли общается с киномехаником по-испански. Хихикнув напоследок, он в конце концов покидает нас, а Вилли садится напротив меня.

– Ну и ну, какой-то ты неряшливый писатель, – говорит она. – Можно посмотреть их?

– Покажу непременно, когда они будут в лучшей форме.

– Ну хоть поделись мнением.

– Мне интересно, как тогдашняя публика реагировала на такое чувство юмора. – Чувствуя ее неудовлетворенность, я считаю нужным добавить: – Мир не был готов ни к нему, ни к Табби.

– Можешь заинтересовать в их переиздании какую-нибудь кинокомпанию?

– Попробую. Как долго он потом занимался режиссурой?

– Продолжал снимать порно во время войны, после – пытался создать радиостанцию. Предполагалось, что она будет заточена под комедийные аудиоспектакли, но спонсорам сама идея показалась слишком уж бредовой. Мало кто захотел бы слушать такое ночью – так обо всем этом отзывалась бабушка Харт. Но он вложил в проект все, что у него было, даже свой дом. Она рассказывала, что даже не провал с радио добил деда – скорее, невозможность снова заиметь какую-никакую аудиторию. Имей в виду, к тому моменту они развелись.

– Он не пытался продать свою коллекцию немых фильмов?

– Никто не хотел брать этот хлам. Он отдал их бабушке, потому что она в них когда-то немало вкладывалась. Леонора Бантинг ее звали. Она сыграла партнершу Капальди по бильярду, потом жену Чейза в «Дне Дурака», хранительницу салуна с дробовиком в «Щекочущем перышке». Она была где-то лет на десять младше его.

Три фильма – это, получается, «немалый вклад»? Не знаю, стоит ли спрашивать о том, появлялась ли она в более поздних работах – что само по себе абсурдно.

– Наверное, он не знал, что она подалась в религию, – смеется Вилли.

– И все же она сохранила все фильмы, до единого.

– Да, даже пошленькие. Такое уж у нее было воспитание – коль кто-то что-то сделал, труд нужно уважать. Да и потом, она пережила Депрессию. Но иногда я задаюсь вопросом, была ли еще и другая причина? Моя мама говорила, что Леонора боялась потерять над ними контроль. Ей, похоже, претила сама идея, что кто-то еще будет их смотреть. – Помолчав, она добавляет: – Я и сама по ним не особо угорала. Только потом выпросила все у матери. Однажды я видела «Чокнутого Капальди» по телевизору, но там много чего вырезали. Все, что ты видел – это оригиналы, без правок. Некоторые, как мне кажется, так и не были выпущены.

– Неужели твои родители никогда не показывали их тебе?

– Моя мать унаследовала ген бережливости – только поэтому они и уцелели. Мои предки держали магазин спорттоваров, и катушки хранились где-то под завалами лыжных масок и купальников. Не думаю, что у них были какие-то планы на фильмотеку. Но они явно не хотели, чтобы я их смотрела. Только тогда, когда они поняли, что я и сама снимаю, они решили отдать их мне. Наверное, подумали, что особого вреда от них уже не будет.