Книга Агония Российской Империи. Воспоминания офицера британской разведки - Робин Брюс Локкарт

Когда мы подъехали к мосту, мы пережили еще один волнующий момент. Слухи, впрочем, как и всегда, преувеличили размер повреждений. Правда, линия была прервана. Арка моста погнулась. Однако сам мост не обвалился, и через него можно было перебраться пешком. В полночь мы вышли из теплого поезда в морозную ночь. Еще одно препятствие мы благополучно преодолели. Сопровождавшие нас в качестве охраны вооруженные финские красногвардейцы оказались одновременно любезными и деловитыми. В два приема они перенесли через мост наш багаж. Это было нелегкое дело, так как мы взяли с собой массу вещей и наши чемоданы были тяжелы и громоздки. Когда переноска была закончена, мы убедились, что все вещи до единой целы.

Благодаря тем же финским красногвардейцам мы смогли немедленно продолжать наш путь дальше. Поезд с разведенными парами ждал нас на другой стороне. На следующий день в семь часов вечера мы прибыли в Санкт-Петербург без дальнейших инцидентов или задержек. Мы были последними британскими пассажирами, которым удалось добраться до Санкт-Петербурга — последними британскими представителями, которые совершили путь из Лондона в Санкт-Петербург через Скандинавию до конца войны.

Глава третья

Тот Санкт-Петербург, в который я вернулся, был совсем непохож на оставленный мной несколько месяцев тому назад. Улицы были в ужасном состоянии. Снег не сгребали неделями, и путешествие на санках с Финляндского вокзала до посольства было похоже на катание по театральной железной дороге, только гораздо менее безопасное. По улицам ходили угнетенные несчастные люди.

Лошади выглядели жутко — словно они целыми неделями ничего не ели. Перед Троицким мостом мы проехали мимо трупа лошади. Он примерз к снегу и, очевидно, лежал там уже несколько дней.

В посольстве царили смятение и разногласие. Троцкий был в Брест-Литовске, где он вел мирные переговоры с немцами, и никто в точности не знал, что именно там происходит. Штат посольства разбился на две партии Одни высказывались за признание, другие — против, а Линдли (ныне сэр Френсис Линдли, посол Ее Величества в Японии), замещавший посла, держался нерешительной политики, лавируя между этими двумя группами. Пока мы не подыскали подходящего помещения, члены моей миссии остановились у членов других британских миссий в Санкт-Петербурге. Меня приютил Рекс Хоар, теперь британский посол в Тегеране, а в то время второй секретарь посольства. Очаровательный собеседник, произносивший слова медленно и растянуто, что противоречило его исключительно деятельному уму, Хоар был один из немногих англичан, объективно относившихся к революции. Он высказывался за признание большевистского правительства, и его взгляды в точности совпадали с моими. В эту ночь, чтобы скорей заснуть, я стал читать книгу, лежавшую у изголовья моей постели. Это оказался «Современный Египет» лорда Кромера. Читая книгу, я наткнулся на афоризм, которым Кромер руководствовался в Египте: «Нужно применяться к обстоятельствам и извлекать пользу даже из того, что нам не нравится». Этой фразой я с успехом руководствовался в том затруднительном положении, в которое я теперь попал.

На следующий день я впервые увиделся с Чичериным, которому на время отсутствия Троцкого, находившегося в Брест-Литовске, было поручено Министерство иностранных дел. Он принял меня в том же здании, где некогда властвовал Сазонов. При нашем свидании присутствовал Петров, смуглый еврей. Трагикомичность нашего положения лучше всего иллюстрируется тем фактом, что оба мои собеседника вернулись в Россию прямо из английской тюрьмы.

Русский из хорошей семьи, задолго до революции пожертвовавший своим состоянием во имя своих социалистических убеждений, Чичерин был высококультурным человеком. В юности он начал карьеру в качестве чиновника царского Министерства иностранных дел; свободно и правильно говорил на французском, английском и немецком языках. Он был одет в безобразный желтовато-коричневый клетчатый костюм, привезенный им из Англии. За шесть месяцев наших почти ежедневных встреч я ни разу не видел его одетым иначе. Борода и волосы песочного цвета и этот костюм придавали ему вид одной из тех гротескных фигур, которые дети делают на прибрежном песке. Только глаза, маленькие и окруженные красной каемкой, как у хорька, проявляли признаки жизни. Его узкие плечи склонялись над заваленным работой письменным столом. Среди людей, работавших по 16 часов в сутки, он был самым неутомимым и внимательным к своим обязанностям. Идеалист, лояльность которого по отношению к партии была непоколебима, он с исключительным недоверием относился ко всем, кто не входил в нее.

Наша первая беседа была удовлетворительна, но не достаточно определенна. Позднее, когда я ближе познакомился с Чичериным, я узнал, что он никогда не принимал решения, не посоветовавшись предварительно с Лениным. В данном случае, однако, он по-видимому получил инструкцию относиться к нам дружелюбно. Действительно, большевики, стремившиеся натравить немцев на союзников и союзников на немцев, были довольны моим приездом. Большевистская пресса сознательно преувеличивала значение моей миссии и моего собственного положения, изображая меня не только человеком, облеченным доверием Ллойд Джорджа, но и влиятельным политическим деятелем, целиком сочувствующим большевикам. Такое поведение газет привело к некоторым недоразумениям в кругах союзнических миссий в Санкт-Петербурге. В частности, один служащий американской контрразведки, участие в войне которого свелось к приобретению кипы настолько явно поддельных документов, что их не использовала даже наша секретная служба, сообщил своему правительству, что в Санкт-Петербург прибыл опасный английский революционер, действовавший заодно с большевиками.

Чичерин довольно честно сообщил мне о том, что происходило в Бресте. Он сказал мне, что переговоры подвигаются медленно и что теперь Англии представляется блестящая возможность протянуть руку помощи России. Почти тут же он сообщил мне, что большевики деятельно организуют новый Интернационал, в котором не будет места умеренным социалистам вроде Брантинга и Гендерсона. Это было началом знаменитого III Интернационала.

В первые же дни моего пребывания в большевизириванном Санкт-Петербурге я познакомился с Реймондом Робинсом, главой американской миссии Красного Креста, братом известной писательницы Элизабет Робинс. На третий день после моего приезда Рекс Хоар пригласил нас вместе обедать, и мы очень неплохо поговорили. Робинс, который был больше филантропом и гуманистом, чем политиком, оказался прекрасным оратором. Его разговор, как разговор м-ра Черчилля, был всегда монологом, но он никогда не был скучен и у него был замечательный дар подбирать оригинальные аллегории. Черноволосый, с орлиным профилем, он выглядел очень эффектно. Это был индейский вождь с Библией вместо томагавка. Он был правой рукой Рузвельта во время президентских выборов 1912 года. Будучи сам богатым человеком, он был противником капитализма. Однако, несмотря на свои симпатии к черни, он поклонялся великим людям. До сих пор его главными героями были Рузвельт и Сесиль Родс. Теперь его воображением овладел Ленин. Как это ни странно, Ленину нравилось это обожание, и Робинс был единственным иностранцем, с которым Ленин всегда охотно встречался и которому даже удавалось произвести сильное впечатление на лишенного эмоциональности вождя большевиков.