Книга Пуля калибра 7,92 - Сергей Михеенков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Может быть и такое, хозяин, – насмешливо сказал старшина.
– Опять ты, дядь Вась, свою песню… Ну смирись ты с тем, что уже новая жизнь пошла! Успокойся!
– Что мне эта жизнь? Я другую прожил. И ту, другую, с оружием в руках защищал. И, между прочим, землю эту – тоже. А ты молчи! Землевладелец… Феодал… Ты ж землю с солдатской могилой купил! Законы написали… Ти-их…
– И правда, мужики… – вдруг спохватился Иван. – Что ж мне теперь делать? И до меня тут столько уже лет пахали… А мне теперь – расхлёбывать.
– Пахали.
– Между прочим, и ты, дядь Вась, пахал. И ты знал, что тут было!
– Будет вам, – сказал Пётр Георгиевич. – Давайте ещё по маленькой. А то мне на вечерний автобус надо ещё успеть.
– А ты что, сегодня решил ехать?
Все вопросительно и как-то расстроенно посмотрели на Петра Георгиевича.
– Не торопись, артиллерия! Переночуешь у меня. Видал, какой у меня дом просторный? И комната гостевая есть. Всё как положено. Настоечки ещё попьём. А?
– Нет, не могу. У меня билет на поезд.
Помолчали.
– Ну, тогда что ж… Тогда Ванька тебя прямо к поезду и отвезёт на своём мультфильме.
– На чём? – переспросил Пётр Георгиевич.
– На машинёнке своей. Он же её собрал из чего попало. Кузов от одной машины, рама от другой, кабина от третьей… Посмотри, какая уродина! Смесь бульдога с носорогом… Ничего, бегает!
– На хорошую у меня пока денег нет, – сказал Иван, любовно оглядывая свой грузовик.
– А чего ж у тебя денег нет? Ты ж капиталист! Землевладелец! Отвезёшь человека к поезду, капиталист?
– Отвезу, – согласился Иван. – Чего ж не отвезти? Машина на ходу.
– Тогда всё, крыш до Пасхи! Пить тебе больше нельзя. И так лишку налили. – И старшина обнёс Ивана и протянул пластмассовый стаканчик, налитый с верхом, учителю; он и тут, в поле, быстро и как-то естественно, словно по старшинству, захватил инициативу, и никто ему не возражал, потому что всё старый танкист и крестьянин делал правильно, без обиды. Учитель принял стакан. Прокашлялся. Сказал:
– Мы тут, я думаю, ещё поищем. С ребятами. Щупами проверим. Если вы, Иван, как владелец Казатчины, не против… Ну, Пётр Георгиевич, за память о вашей героической батарее, которая храбро дралась здесь, освобождая нашу родную землю!
Иван сразу покраснел. А старшина, мельком взглянув на него, подождал, пока учитель выпьет свои сто граммов, сказал громко:
– Молодец, учитель! Вот что значит грамотный, образованный человек. Молодец! А обормотам своим расскажи про Петра Георгиевича и его ребят. Расскажи! Пускай знают, как тут ихние отцы и деды насмерть стояли! За то… чтобы жили они тут хорошо… а не папиросы в уборной курили… ти-их, наркоманы чёртовы! Ах, как же я так-то опростоволосился, бутылёшку свою забыл за диваном? Ну что бы мне её, сразу-то, в карман положить!.. Ну, ладно, ладно… Московская-то вроде тоже ничего.
– Я, если вы позволите, всё это, найденное, в школу заберу. В музей, – сказал учитель. – А вас, Пётр Георгиевич, попрошу вот о чём ещё: пришлите нам свою фотокарточку, желательно военной поры. Мы стенд оформим. И про замкового вашего напишем… как его…
– Саушкин. Филат Саушкин. Рядовой Саушкин. – И Пётр Георгиевич покачал головой. – Спасибо за память. Непременно пришлю.
– Да, – вздохнул старшина. – Вот тебе и судьба. Мы вот с артиллеристом пожили, покоптили свет. Я три раза жениться успел! Большую, я считаю, жизнь прожил. И бабы всегда были – красивые, гладкие. Обходительные. Пятеро сыновей и одиннадцать внуков! Все как один – мужики! Четыре экипажа можно укомплектовать! Сила!
– Ты бы, дядь Вась, дай тебе волю и власть, всю страну в танки посадил.
– И посадил бы! Чтобы нас, наши земли, по краям-то не обколупывали. А то… Хохлы вон! Вроде, как и не братья уже. Не в одном экипаже горели! Что ж это за гадская политика такая?
– А землю кто пахать будет? – сказал вдруг учитель. – А, Василий Егорович? Вы ведь сами говорили, что воевали всего полтора года, а хлеб растили – всю жизнь. И ещё вы говорили детям, что на фронте вы тосковали по земле и что вам снилось, как она, весенняя, пахнет.
– Пахнет, хороший мой! Пахнет! Снилось. Точно тебе говорю! В слезах, помню, просыпался! Ти-её, эту проклятую войну! Нешто мы её любили? А кому-то ж вот… Сколько ему было, Пётр Георгиевич?
– Столько же, сколько и тебе, и мне. Девятнадцать.
Все сразу замолчали. Перестали жевать. Далеко-далеко, где-то внизу, в лощине, зарекали коровы. Видно, там шла дойка. Иван сразу вытянул худую загорелую шею, напрягся.
– Твои, твои гудуть, – сказал старшина.
– Пётр Георгиевич, вот что я вам скажу… – Иван встал, отряхнул штаны и рубаху от половы, посмотрел на свою землю. – Мы найдём его. Обязательно найдём. Вашего боевого товарища. И памятник ему тут поставим. Не надо его отсюда никуда уносить. Пусть лежит, где бой шёл. А вас мы тогда известим.
– А вот это правильно будет! – тут же поддержал племянника старшина. – Молодец, Ванька! Не зря я тебя в детстве крапивой сёк. Если ты это сделаешь… до конца жизни тебе благодарен буду. Можешь на меня рассчитывать.
Немного погодя Иван уехал на дойку. Ушёл в село и учитель. Старики опять остались вдвоём.
– Как же его, товарища твово, убило-то? – спросил один.
– А как… – ответил другой. – Я ж всё стреляю, некогда мне назад глянуть. Смотрю, замешкались что-то ребята мои с очередным снарядом. А там… Лежит уже мой Саушкин на стреляных гильзах… Во лбу, чуть выше брови, дырочка маленькая, и дышит вся, кровью пенится… Зажал я ему ту ранку пальцем, а палец – туда проваливается… Что ж, я думаю, делаю? А ребята кричат, отталкивают меня от него: стреляй, мол, а то всем нам сейчас крышка будет! И правда, танк на нас ползёт, совсем близко уже… Вот тут нас камни те и спасли. Он стал обходить нас стороной, и тут его кто-то подбил. Сперва – в гусеницу. А потом навалились на него со всех сторон. Пехота гранатами забросала. А Филат так и лежал на гильзах. Никто его не перевязывал. Сразу умер…
Перед тем, как идти в село, Пётр Георгиевич попросил оставить его одного. Когда старшина был уже возле сосняка, и никто, кроме невидимого жаворонка, который снова поднялся к солнцу, не мог быть свидетелем его сокровенного, старик опустился на колени и трижды поцеловал землю.
26.03.04. г. Таруса.
Всю жизнь он служил лесником в здешнем лесничестве. Впрочем, не всю. На два года отлучался. На войну. Но после победы сразу вернулся в свою родную Краснотынку. С тех пор и живёт в своей деревне. Правда, теперь вся Краснотынка, вся деревня и есть его, старого Хрола, дом.
– Всю-то жизнь ты навред живёшь! – корил Хрола Иван, старый его товарищ по прозванию Петушок.
