Книга Алиби - Евгения Палетте

– Что пишут? – опять спросила она, бросив взгляд на лежащую на столе газету.

– Ничего хорошего, – отвечал он, и долго молчал.

– Ну, что ты решил? – спросила она, вскинув на него свои золотые глаза.

И Андрей понял – она говорила о позавчерашнем, когда приходили Берндт и Томас и спрашивали его, как он относится к Амели, и что он думает о том, что происходит в России.

– В России – беспорядки, – ответил он на последний вопрос.

– В России – Революция, – сказал Берндт, по своему обыкновению, коротко, чтобы потом долго молчать, глядя прямо на собеседника, цвета морской капусты, глазами. Когда Андрей пристально посмотрел на него, Берндт понял, что Андрей и в самом деле, не вполне понимает, что происходит на его родине. Неожиданно Андрей сел на стул, который стоял у стола, и стал молча смотреть на всех, не зная, что сказать еще. Но, увидев глаза Амели, которая в эту минуту ждала, что он скажет, овладел собой.

– Я думаю, Амели и сама знает, как я отношусь к ней, – сказал он.

Амели опустила голову, должно быть, разочаровавшись в ответе. И не говорила ни слова. И, несмотря на то, что кроме двух-трех поцелуев, между ними ничего не было, почувствовала неловкость.

– Мы бы не спрашивали об этом, – снова заговорил Томас, тронув рукой усы, – если бы до нас ни дошли слухи, что вы собираетесь идти через линию фронта. Вместе с вашим приятелем, – договорил он.

– Это он вам сказал? – спросил Андрей, поглядев на Берндта.

– Да он, собственно, и не делает из этого секрета, – отвечал Томас.

Андрей молчал.

– Как нога? – спросил через минуту Берндт. – Вы же не можете долго идти. Доктор говорит, что сейчас еще рано, хотя, вобщем, процесс остановлен.

Андрей продолжал молчать. Несмотря на то, что после той, первой, прогулки, в повозке, нога стала заживать активней, и он мог стоять и передвигаться значительно дольше, чем раньше, бедро все еще болело, и на дальние расстояния – он и сам это понимал – он идти не мог.

– Я думаю, через месяц-полтора, – наконец, сказал Андрей так, как думал на самом деле. Говорить неправду людям, приютившим его и сделавшим для него так много, он не мог.

– А потом я вернусь, – опять сказал он, поглядев на Амели.

– В таких делах «потом» не бывает. Вы никогда об этом не думали? – спросил Берндт, тоже поглядев на Амели.

– Вы должны сделать выбор, – опять сказал Берндт, глядя теперь на Андрея. – Если вы остаетесь, мы с Томасом все устроим. Слава Богу, браки у нас еще не отменили. Вы женитесь на Амели, и станете гражданином Германии. А когда все кончится, – не договорил он, и умолк.

Андрей не знал, что сказать. Он совсем непрочь был жениться на Амели, которая его, он это понимал, любила. И он мог бы это сделать несколько месяцев назад. Да, он мог бы это сделать тогда. Но теперь ему нужно туда, в Россию, чтобы понять, что там происходит. И еще он знал, что даже, если бы очень хотел, по-другому он поступить не может. Ему надо поговорить с Чистилиным. Ему очень надо поговорить с Чистилиным, подумал он. И мысль, что Чистилин уйдет без него, становилась невыносимой.

– Я подумаю. И приму решение. Мы с Амели подумаем, – наконец, сказал он. Берндт и Томас согласились. Но Амели, стрельнув в него своим золотым взглядом, опустила глаза.

– Не могли бы вы попросить Чистилина зайти сюда, – осторожно спросил он Берндта, зная, как неохотно соглашается на это Томас.

– Я попрошу его об этом, – сказал Берндт, поглядев на Томаса.

– Так что ты решил? – повторила свой вопрос Амели, все также сидя у стола и глядя на то, как Андрей смотрит в окно, на крыши.

– Думаю, нам надо обсудить это вместе, – сказал Андрей, взглянув на нее.

Лицо Амели было напряжено. Взглянув на Андрея, она молча отложила вязание, и теперь, не отрываясь, смотрела на него.

– Я очень хочу, – начал Андрей, – чтобы мы были вместе. Но не сейчас. Я должен побывать дома, – проговорил он.

Она сидела все так же, не двигаясь, не говоря ни слова, будто ждала того, что он сейчас сказал. Будто была готова к этому. Она не говорила, что он еще болен, что судя по всему, будет нелегко и надо еще уцелеть при таком переходе. Она не говорила, что у него нет российских документов, и это может осложнить его положение там, в России. Она даже не бросилась к нему, чтобы так или по-другому выразить свою за него тревогу. Он видел, как она сидела молча, не двигаясь, не шевелясь, а ее золотые глаза медленно наполнялись обидой.

– Я больше никогда тебя не увижу, – проговорила она, продолжая держать на коленях руки, словно была не в силах поднять их, чтобы переменить позу.

– Мы можем сделать помолвку, если ты хочешь, – сказал, наконец, Андрей. – А когда я вернусь…

– Не надо, – твердо сказала она. – Я хочу, чтобы ты вернулся без принуждения и обязательств.

Он понял, не возражая. И эта спокойная уверенность ее слов, с которой она, по сути, выдвинула свой ультиматум, напомнила ему Анну Филипповну. И ему остро захотелось увидеть мать. И Отрожкинский колодец. И абрикосовый сад. И вдруг он понял, как-то неожиданно осознал, что дойдет. Да, именно в эту минуту он понял, что дойдет.

– Я буду ждать, – спокойно сказала Амели. – И скажу об этом Томасу.

Он кивнул. И, подойдя к ней совсем близко, спросил —

– Разве я не говорил, что люблю тебя?

Она вздрогнула, отвернулась к окну. Долго смотрела на крыши, на Замок, на Ратушу.

Когда она снова повернулась к нему, глаза ее были грустны.

Теперь она стояла в нескольких шагах от него, не приближаясь, будто не переходя некую черту, ни к чему не возвращаясь. Она все поняла и приняла, что бы там ни было дальше.

– Я скажу Томасу, что мы решили, – будто на новой волне понимания, опять сказала она. Потом вернулась к столу, села в кресло, снова взяла в руки вязанье.

Он чувствовал, что подходить, утешать, чтонибудь говорить, не надо. И молча стоял у окна, глядя на крыши, до тех пор, пока ни пришел Томас, а она, подняв со стула свои душистые, пахнущие травяным бальзамом юбки, ни ушла, сказав короткое «Tschuss».

Положив на стол газеты и, как всегда, тронув усы, и убедившись, что они и на этот раз на месте, Томас, по своей привычке, не садясь, с минуту смотрел на Андрея, и, ничего не спросив, ушел, тоже, как и Амели, сказав «Tschuss».

На другой день Амели пришла, как всегда – утром. Она была спокойна и предупредительна, может быть, более предупредительна, чем всегда. Она по-прежнему вязала воротнички, но работа не спорилась, и к тому времени, когда ей нужно было уходить, чтобы прийти вечером, она не связала даже и половины того, что обыкновенно делала за это время. Она так же ждала, когда он умоется так же, как всегда, бросила ему полотенце, а он, как всегда – поймал. А когда он оставил на тарелке недоеденную булочку с сыром, ничего не сказала. А потом эту булочку молча убрала, подняла на него глаза, и улыбнулась, словно провозгласив мир. Но как бы им ни хотелось, чтобы этот мир возвратил их к молчанию прежней глубины и смысла, этого не происходило. И оба, чувствуя это, и повинуясь неисчезающему отчуждению, продолжали пребывать каждый в своем. Прошло немного времени, и он услышал почти забытую боль в бедре, но позволить себе лечь в постель не мог, как бывает. когда вдруг понимаешь. что ты – не дома.