Книга Балтийцы (сборник) - Леонид Павлов

И когда подсознательный, инстинктивный расчет времени подсказал, что пути жизни и смерти разошлись, Палов и помощник одновременно бросили рулевому команду: «Отводи».

– Есть, отводи, – и «Север» покатился на свой прежний курс.

Молчали. Как-то сразу начало быстро стихать и теплеть. Внизу, под полубаком, пробили восемь склянок – четыре часа утра. На мостик поднялась новая смена. Лацис передал новому рулевому курс и начал спускаться с мостика.

– Подожди Лацис, иди сюда, – остановил я его помощник входя в рубку и знаком приглашая Палова следовать за ним.

– Ты почему, Лацис, положил руль лево на борт? – смотря в глаза рулевого, спросил он.

– По вашей команде, господин капитан, – был спокойный ответ.

– Когда ты увидел мину?

– Я мину вообще не видел, смотрел на компас, господин капитан.

– Какую команду и как ты ее слышал?

– Вы скомандовали громко, будто крикнули: «Лево на борт», господин капитан.

– Я такой команды тебе, Лацис, не отдавал и мины, до того, как сверкнула молния, не видел. Не командовал и господин комендант.

Рулевой немного побледнел, смущенно мялся:

– Не могу знать…

– И я не знаю, Лацис. Во всяком случае – спа сибо тебе. Иди.

Вышли опять на мостик. Точно благостная рука разорвала серый небесный покров. Утро наступало светлое и радостное. Ветер совершенно упал, быстро успокаивалось море. Будто оба устали от буйной, извечной борьбы и жажда отдыха приходила на смену стихийной ярости. Лучи восходящего солнца нежно играли на волнах, ласкали лица усталых моряков и окружали кольцом света возвышение на корме, совершая свой последний, бурный морской переход.

Смотря на корму, помощник задумчиво говорил:

– В то время на вахте стоял Захар Захарыч. На него вполне можно положиться. А вот какое-то беспричинное беспокойство не покидало меня, не уходил с мостика, словно кто-то внушал оставаться и ждать. Что ждать, почему ждать – не понимал, а вот ждал. К вам в рубку никто не входил, никто вас не будил, это я наверное знаю, да и не нужно было. Почему команду слышал только Лацис, странно как-то слышал? А вот не будь всего этого, быть может, и мы уже не существовали. Странно, но… ведь мы свидетели, что это было…

Прямо по носу появились на горизонте очертания берегов Крыма и вся освещенная солнцем, возвышающаяся над городом Керчь, гора Митридат. Через несколько часов, с приспущенным до половины флагом (на борту покойник), «Север» медленно вошел на Керченский рейд и отдал якорь.

К порту сейчас же подошел портовый буксир. С него передали приказание погрузить гроб на буксир и что командир порта требует к себе коменданта «Севера». Стрелою подняли и медленно опустили на палубу буксира большой ящик с гробом заботливого пассажира. Старый Яковенко, усердно помогавший при погрузке, снял фуражку и перекрестился:

– Царство ему Небесное, душевный, видно, был упокойник. Как сойду на берег, так и свечку поставлю за упокой его души.

– Смотри, Яковенко, – заботливо посоветовал сосед, – не пей горилки, пока свечку не поставишь, потом грошей не хватит.

– Не бойсь, – был мрачный ответ, – хватит и ему на свечку, и для тебя останется на фонарь.

С мостика буксира, медленно уходившего к берегу, Палов еще долго видел экипаж «Севера», рассыпавшийся вдоль борта. Многие стояли без шапок.

На другой день, пройдя Азовское море, перед заходом солнца «Северный» подошел к Мариуполю и, не входя в порт, стал на якорь. Он пришел принять войска для десанта на Анатолийское побережье Кавказского фронта. Теплый, тихий весенний вечер. Близкий холмистый берег весь зеленел бесконечными садами, среди которых белыми пятнами были разбросаны домики и мазанки. Это была уже подлинная Россия. Легкий ветерок с берега приносил ровный шум мирной и покойной жизни, и усталый «Север» как-то сразу успокоился и затих. С берега тянуло пряным ароматом цветущих садов и близких степей. Палов долго ходил по мостику, всматривался в берег и наслаждался чувством покоя после прошедших бурных дней. Потом вспомнил, что у него в кармане лежит недочитанное письмо, которое он получил еще в Батуме перед самым выходом в море. Сиреневый конверт, плотная бумага и знакомый мелкий, четкий почерк. Едва уловимый запах духов, тоже знакомых, как и пара далеких, милых глаз, вдруг взглянувших близко-близко.

«…У нас уже настоящая весна. Я часто хожу в ту рощу, что сразу за рекой. Мы с вами ходили туда, когда вы, в прошлом году, приезжали к нам. Там такая масса ландышей, что их можно просто косить. Помнится, вы сказали, что это ваш любимый цветок. Я всегда приношу большой букет к себе в комнату. Теперь я много помогаю маме. У нас в доме шьют, вяжут, пакуют посылки для раненых, для фронта. Часто приезжает молодежь, зовут в гости, но я упорно отказываюсь от всех развлечений. Вы думаете, что я жалею об этом, скучаю? Вот даже совсем нет, ни чуточки! Я жду, когда кончится эта ваша противная война (ну кому она нужна?!), все успокоится, вы опять приедете к нам и все, все будет хорошо… За рекой всю ночь поют соловьи, даже заснуть трудно… Берегите себя, смотрите не утоните…»

Совсем стемнело. Мирно, тихо спускалась, обнимала, укутывала берег и море теплая ночь. На берегу, в затихших садах, вдруг робко щелкнул первый соловей. За ним начали пробовать свои голоса сотни маленьких певцов, сидящих на веточках около своих важных подруг, в теплых гнездышках творящих великую тайну жизни, и, наконец, весь берег задрожал от могучей песни любви, устремленной к бездонному, звездному весеннему небу.

* * *

С ревом раненого доисторического чудовища, разрывая ночной мрак и туман, мчится курьерский поезд. Последний в составе поезда запломбированный багажный вагон. Пассажиры о нем не думают. В комфортабельных купе светло, тепло и уютно. У молчаливого пассажира в его вагоне темно, холодно, сыро. Мелькают станции, селения, города. Вагон грохочет, прыгает на стрелках. Скорее, скорее домой… В безлунную, бурную ночь, он, невидимый, на паровозе. Как бы чувствуя его присутствие, в ужасе душераздирающе кричит стальное чудовище. А он, внимательный, заботливый и молчаливый, смотрит в несущуюся навстречу темноту и следит за рукой машиниста, лежащей на регуляторе, как следил за руками Лациса, державшими рукоятки штурвала. Скоро кончится и этот бег, и лишь шепот берез, извечная песня родной земли, да недослышанная музыка земной жизни будут напоминать ему о прошлом в его стремительном полете к ослепительной радости вечности.

Гибель «Святогора»

I. Цыганка Хайла

Кофейная доброго Али приютилась, затерялась в маленьком переулочке-трещине между двумя большими домами на набережной. Тишина и полумрак, мир и покой. Одна-единственная дверь в переулке – дверь кофейной. Она всегда открыта или завешена старым пестрым ковром. Куда-то вглубь уходит длинная и узкая комната, посетитель до конца не видит. Там царство Али. Оттуда он приносит свои чашечки с волшебным кофе. Несколько низеньких столиков, низкие и широкие диваны. Все это бесконечно старо, убого, следы пережитого, передуманного, большого горя, маленьких радостей. Там почти всегда молчат. Иногда кто-либо вздохнет, почтительным, тихим голосом скажет короткую фразу, не забудет прославить имя Аллаха и вновь тишина, вновь покой. Али приносит из своего таинственного царства чашечку кофе, стакан воды, блюдечко с шербетом, кальян и садится на скамеечку у двери, смотрит куда-то в переулок, что-то думает, гладит бороду, лицо у него спокойное, благостное. И так идут, прошли годы, десятилетия, сколько – не помнит Али…