Книга Карта царя Алексея - Николай Дмитриев

– Монах зело настырный сюда заявился, буянит, твердит, настоятель воеводу к себе сей момент требует.

За всё время пребывания Епанчина в Архангельске тут такого ещё не бывало, и воевода, возмущённо протянув:

– Чего?.. – сердито махнул рукой. – Геть!

Служка, не раз слышавший от Епанчина украинские словечки, всё понял и мгновенно исчез. Вскорости шум прекратился, и воевода опять смог думать, но теперь мысли его были другими. Сейчас Епанчин решал: действительно ли настоятель сказал такое или посланный монах просто переборщил в своём рвении?

Пока Епанчин прикидывал что к чему, стихший было шум на короткое время снова возник. Затем всё тот же служка опять заглянул в дверь, и уже малость подуспокоившийся воевода спросил:

– Что, опять монах заявился?

– Не, – помотал головой служка. – С Немецкого двора посланец…

– Давай зови, – поспешно наказал воевода и, решив, что это от Златы, облегчённо вздохнул.

Увидев возникшего на пороге своего конфидента Никишку, воевода разочарованно подумал, что сейчас, как обычно, пойдёт речь о купецких делах, но тот с самым сокрушённым видом сказал:

– Злату подрезали… Как вечереть стало… Теперь в лёжку на Немецком дворе лежит…

В первый момент, услыхав такое, Епанчин опешил и лишь потом в полной растерянности спросил:

– Кто?.. Когда?!

– Так когда отсюда шла, а кто – неведомо, – глухо ответил конфидент.

– Сильно порезали? – забеспокоился Епанчин. – Лекарь-то что говорит?

– А что лекарь? – пожал плечами Никишка. – Ежели в бок ударили…

– Веди к ней! – не колеблясь приказал воевода и, оттолкнув всё ещё стоявшего в дверях Никишку, вышел первым…

Злату вихрем примчавшийся на Немецкий двор Епанчин нашёл в дальней комнате общего дома. Увидев её бессильно лежавшие руки, бледное лицо с полузакрытыми глазами и рассыпавшиеся по изголовью золотистые волосы, воевода опустился рядом с кроватью Златы на колени и, наклонившись к ней, тихо спросил:

– Ты как?..

Девушка медленно приподняла веки, через силу попыталась улыбнуться и едва слышно ответила:

– Как видишь…

– Кто тебя так? – Епанчин осторожно погладил Злату по влажному лбу.

– Не знаю… – всё так же совсем слабым голосом произнесла Злата и бессильно попыталась прижаться щекой к ладони Епанчина.

Что-то непонятно тёплое возникло в груди воеводы, он низко наклонился к девушке и, мягко обняв её за плечи, прошептал:

– Ты тильки одужуй, кохана. Благаю, тебе тильки одужуй…[101]

– Я стараюсь… – одними губами шепнула Злата, а воевода ещё долго гладил руки девушки, так и продолжая стоять на коленях у её постели…

На обратном пути Епанчин вспомнил про монаха и, не заезжая на воеводский двор, погнал коня к воротам монастыря. Здесь воеводу встретили со всем почтением, но, когда его провели к настоятелю и они остались одни, тот вдруг окинул Епанчина уничтожающим взглядом и гневно заговорил:

– Деве должно быть скромной, послушливой. Оно конечно, «жёнки» поморские не больно робостны, но ты, воевода, взял к себе девку мерзостную, латынянку. Окстись, воевода! Кончай охальничать! Гони немецкую потаскуху прочь.

Внезапно горячая волна ударила Епанчину в голову. Он отчего-то связал воедино нападение на Злату с тем, что услышал сейчас, и, не сдержавшись, ухватил настоятеля за его расчёсанную бороду.

– Да я тебя сейчас, долгогривый…

– Ты что творишь, басурман, глузд[102] потерял?.. – попытался вырваться настоятель. – Да я же…

– Что ты?.. – воевода отпустил поповскую бороду и прошипел прямо в лицо настоятелю: – Да ежели я сейчас государю доложу, что ты царскому делу противишься, ты не настоятелем будешь, а монахом где-нибудь в Пустозёрске. Небось слыхал, что недалече по Соловецкому монастырю стрельцы из пищалей палят? Вашего брата вразумляют. И келарю своему скажи, пусть уймётся, не то он у меня на съезжей палок отведает. А теперь благослови, владыко, дел у меня сегодня невпроворот…

Настоятель зло сверкнул глазами и, что-то пробормотав себе под нос, послушно перекрестил воеводу…

* * *

Две сотни разинских стругов с пешим войском поднимались вверх по реке, в то время как казачья конница шла берегом. На корме переднего, самого большого, струга был устроен роскошный балдахин, и там, на персидском ковре, возлежал атаман Стенька Разин в компании своих сотоварищей – Василя Уса и Федьки Шелудяка.

Следом за головным стругом плыл почти такой же, но, в отличие от разукрашенного атаманского, он весь был обтянут чёрным сукном, а на его мачте полоскался патриарший стяг. Считалось, что вместе со Стенькой Разиным выступил в поход и якобы благоволивший атаману Никон.

После взятия Астрахани почти так же легко, при том же содействии голытьбы были заняты Самара и Саратов, где, как обычно, перебили воевод, дворян и приказных, а всё их имущество пограбили. Сейчас же разросшаяся ватага уже подходила к Симбирску, где с небольшим гарнизоном заперся князь Иван Милославский.

И потому атаман, пребывавший в наилучшем расположении духа, уверенно говорил своим внимательно слушавшим его подельникам:

– Симбирск возьмём с налёту и дальше, айда гулять по верховьям…

Товарищи атамана согласно покивали головами, а немного погодя Шелудяк рассудительно заметил:

– Надобно бы упреждение сделать, послать к той же мордве, да к другим иноверцам верных людишек…

– Дело говоришь, – согласился с ним Разин и, приподнявшись на ковре, громко хлопнул в ладоши.

Сразу внизу на палубе случилась лёгкая суматоха, и спустя малое время под балдахин зашёл войсковой писарь. Разин поочерёдно глянул на гусиное перо, торчавшее у того за ухом, потом на висевшую на шее медную чернильницу и коротко спросил:

– Готово?

– Так, атаман, – ответил писарь.

– Читай, – бросил Разин.

Писарь послушно развернул бывший при нём небольшой свиток и начал:

– «Стоять бы вам черне, русские люди и татаровя и чювяша, за дом пресвятые Богородицы и за всех святых, и за великого государя царя и за веру православных християн…» – Писарь перестал читать и, оторвавшись от свитка, пояснил от себя: – Сие есть подмётные, сиречь прелестные письма, кои надлежит разослать заранее, дабы люд знал, с чем идёт к нему наше войско…

– Вот это здорово, – одобрил слова писаря Шелудяк, собираясь ещё что-то добавить, но и так слушавший вполуха текст подмётного письма Ус перебил его:

– Гляньте-ка, никак вести с берега…