Книга Ежевичная водка для разбитого сердца - Рафаэль Жермен

– Я могу узнать… – спросила я, – как это случилось?

Флориан посмотрел на меня ошарашенно.

– Не как это у тебя случилось в первый раз с «Бобби», – продолжала я исключительно неприятным тоном, нарочно перепутав имя, как будто могла когда-нибудь забыть, что она «Билли». – Как… как ты меня разлюбил? Когда?

– Я тебя не разлюбил, – сказал Флориан, и я видела, что он не лжет, но заставить себя поверить ему уже не могла.

– Так что же произошло?

Вид у него был сокрушенный. И он был прав: зачем я настаиваю, чтобы услышать то, что может лишь причинить мне боль? Я посмотрела в свой бокал, уже почти пустой, и поняла, что изрядно пьяна. Я повторила с настойчивостью, усиленной алкогольными парами:

– Что же произошло? – и поправилась, вспомнив советы Никола: – Я хочу знать, что произошло.

– Жен… я не знаю, что произошло. Я… мне казалось… – Ему-то какой инстинкт подсказал, что надо почаще говорить «я»? – Мне казалось… – повторил он, – что ты… может быть, слишком часто… отдаешься на волю событий… Понимаешь… Я ведь знаю, что ты, в сущности, хотела бы писать для себя, мы об этом не раз говорили, но я видел, что ты никак не начнешь, и… однажды я понял, что мне все меньше и меньше хочется тебя подбадривать и…

– Ты меня бросил, потому что я не пишу для себя?

– Это пример. Я уверен, ты понимаешь, что я хочу сказать.

Я не только понимала, что он хотел сказать, – я и сама предполагала эту причину его ухода: он бросил меня, потому что я слишком пассивна, потому что я, захотелось мне крикнуть – «долбаный моллюск». Оттого, что я была права, что верно все поняла, у меня разрывалось сердце. Я осознала, что пришла сюда отчасти затем, чтобы услышать его возражения.

– Мне надо было с тобой об этом поговорить, – продолжал между тем Мистер Великодушие, который, разумеется, говорил со мной об этом, и не раз. – Но… я видел, что ты отдаешься на волю событий.

Сколько можно это повторять?! На волю каких событий я отдавалась? В какую-то долю секунды мне в голову пришло несколько ответов на этот вопрос, но я от них отмахнулась, потому что я-то не была великодушна и не хотела признавать правоту Флориана в чем бы то ни было.

– …Я чувствовал, что ты себе не хозяйка… и это… это моя вина, так я устроен, но мне все меньше хотелось… быть частью твоей жизни.

Он явно долго, очень долго обо всем этом думал.

– Но почему ты мне ничего не сказал? – выкрикнула я.

Он говорил мне, обиняками, о моей пассивности, но ни разу – о том, что ему «все меньше хотелось быть частью моей жизни».

– Я… я не хотел на тебя давить… – промямлил Флориан.

– Да это же черт-те что! И неправда! Неправда, что я себе не хозяйка, ясно? Я решаю все! Мой психотерапевт мне это сказал!

О боже. Неужели я произнесла эти слова? Я, увы, сознавала безмерную патетику моего заявления и моего тона в целом – так говорил бы ребенок, не понимающий, почему у него отобрали лего.

– Я решаю все, ясно? – повторила я. – И могу решить быть пассивной, если хочу, имею право!

Это было ужасно. Я видела, как вязну в этой смехотворной риторике на глазах Флириана, до того этим опечаленного, до того сокрушенного – нет слов. Я заплакала.

– Женевьева… Я… Ты права… Конечно… ты имеешь право быть какой хочешь, жить, как хочешь, это я не имел права требовать от тебя… я не имею права требовать от тебя чего бы то ни было.

– Но ты должен был! Должен был! – выкрикнула я сквозь слезы.

Я плакала перед Флорианом с каким-то даже наслаждением, и мне на миг вспомнились эпизоды из моего детства, когда, ударившись или оцарапавшись, я только на руках у отца начинала плакать.

– Ты должен был, – повторила я.

Должен был – и что? И я превратилась бы в динамо-машину? В человека с неутолимыми амбициями, с высокими целями, ориентированного на карьеру? Флориан, надо полагать, задавал себе те же вопросы и пришел к тем же выводам, что и я.

– И что же, – спросила я, давясь слезами, в то время как женщина с журналом за соседним столиком изо всех сил сдерживалась, чтобы не уставиться на меня. – И что же, ты встретил эту девушку и сказал себе: вау, секретарша, которая хочет стать актрисой, – вот это драйв?

Это был удар ниже пояса, но у меня хватило присутствия духа возгордиться собой за эту шпильку.

– Женевьева… – начал Флориан тоном мягкой укоризны, на который я всегда обижалась.

– Прекрати говорить со мной, как с ребенком.

Я подняла голову. До меня вдруг дошло, что мой любимый давно обращался со мной, как с ребенком. И это меня устраивало (в конце концов, дети не обязаны принимать решений и могут в какой-то мере отдаваться на волю событий), но и тревожило, хотя я это не вполне сознавала.

– Я не обращаюсь с тобой, как с ребен…

– Да! Да, ты обращаешься со мной, как с ребенком!

Я едва не добавила, что тут наверняка есть связь с тем фактом, что он с недавних пор общается с почти ребенком, но для такой воинственности мне не хватало пороху и, должна уж признаться, – я упивалась слезами.

– Тебе не приходило в голову, что ты, может быть, хочешь, чтобы с тобой обращались, как с ребенком?

Я вскинула на него глаза, будто он меня ударил, и на секунду подумала, что именно это сделаю сейчас сама – влеплю ему оглушительную пощечину.

– Извини, – тотчас спохватился он. – Я… извини. Это нехорошо, я…

Это было лукавство, типичное дешевое лукавство, которое он проявлял всегда, когда был не прав. И все же, вкрадчиво нашептывал мне внутренний голос, он был не совсем не прав. Если честно, даже недалек от истины. И эта мысль, еще более невыносимая сама по себе, чем тот факт, что именно он ее озвучил, заставила меня вскочить.

– Я ухожу, – сказала я, вытирая глаза рукавом, совсем как ребенок.

– Жен…

– Нет, я ухожу. Я знаю, что это слишком эмоционально, знаю, что это смешно, я уверена, что «Бинди», или как ее там, никогда бы ничего подобного не сделала, но я не хочу здесь оставаться, ясно? И кстати, я знаю, что подтверждаю твою правоту, короче, ты можешь быть доволен. Я веду себя, как малое дитя. Ты доволен?

Он тоже поднялся и посмотрел мне прямо в глаза. Он не был доволен. Конечно же, нет.

– Позволь мне хотя бы… я провожу тебя.

– Нет! Нет. Мы ведь оба знали, что этим кончится, правда?

И я подумала про себя: в самом деле, какая-то часть меня с самого начала знала, что мой уход из ресторана будет не в меру драматичным. «Извини, что побеспокоила». Я чуть не добавила что-то вроде «живи счастливо», но есть все же пределы пафосу! Я повернулась на каблуках своих черных замшевых сапог и ушла, от всей души надеясь не навернуться на них хотя бы до дверей.