Книга Шторм на Крите - Сергей и Дина Волсини

– Что, не надо было?

– Просто я сам бы ее не смог найти. Я ее совершенно не помню!

– Как это?

– Да я же им слова не сказал! Мы даже не разговаривали! Они же решили, что я… что я иностранец! Француз какой-нибудь!

– Вот и она мне что-то такое говорила.

Антон Ильич тяжело вздохнул, снял очки и уткнулся лицом в ладони. Юля продолжала говорить. По ее версии выходило, что все эти дни он куролесил с какой-то девицей, а она, Юля, волновалась за него и подняла на уши весь отель, чтобы найти его. Уговаривала горничных, чтобы они впустили ее в его номер и она смогла убедиться, что с ним ничего не случилось и он не лежит в номере без сознания, и что он никуда не уезжал, и что вещи его оставались на месте. Пытала Эвклида, бегала в соседний отель и выясняла на счет погибшего мужчины, пока не удостоверилась, что это был англичанин. Искала высокую брюнетку в костюме кошки и пыталась поговорить с ней. А тем временем Наталья подшучивала над ее переживаниями и над той деятельностью, что она развернула в отеле. Она уговаривала не обманываться и посмотреть правде в глаза. По ее мнению, Антон Ильич, не дождавшись Юли, бросился в объятия первой встречной девицы. А вещи свои он на пляже оставил, потому что был нетрезв – она-то видела, сколько он выпил, пока сидел в баре в окружении девиц.

– Она говорила, что не надо так волноваться. Проспится и к вечеру вернется к тебе, – говорила Юля, и Антону Ильичу так и слышался не ее, а насмешливый ядовитый голос Натальи.

Видя, что ее рассказ взволновал его, Юля разошлась и теперь говорила бойко, с чувством, не жалея подробностей. Она сжимала в руках салфетку и время от времени подносила ее к глазам, чтобы вытереть слезы.

– Столько времени у меня не было серьезных отношений… И вот, только появился человек, который так ко мне относится, так для меня старается, угадывает все мои желания… И вдруг он берет и исчезает в один день. Безо всяких объяснений. Ну почему? Что со мной не так?.. Неужели я не заслуживаю даже этого?

Каждое ее слово болью отзывалось в душе Антона Ильича. Ему больно было слушать ее, и больно было осознавать, что она думала о нем так плохо не только тогда, в минуту растерянности и непонимания, но и теперь, когда была с ним. Выходит, все эти часы, что они провели в Ираклионе, все эти мгновения, когда он считал себя счастливейшим человеком на свете, Юля изнывала от мучивших ее подозрений и ни на минуту не забывала о них. Ай да Наталья, ай да молодец! Сколько он ни думал, каких только вариантов ни просчитывал, но такой версии все же не ожидал.

Юля тем временем продолжала.

– Про то, что утонул англичанин, а не кто-нибудь другой, я узнала только в пятницу утром. Мама все удивлялась, что ты до сих пор не вернулся. Мы с ней поссорились. Я не могла больше слышать того, что она говорила о тебе. Она на меня обиделась. Я даже не помню, что я делала в пятницу. Я не могла никого видеть, ни с кем не хотела разговаривать. На обед со своими не пошла, на ужин тоже. Сидела у себя в комнате. Потом пошла в наше с тобой кафе. Села за наш с тобой столик. Вспомнила, как мы с тобой сидели, разговаривали. Как ты подарил мне торт с восьмым марта.

Она улыбнулась сквозь слезы.

– Сначала я сидела, вспоминала тебя и плакала, плакала. А потом почему-то мне вдруг стало легко. Я подумала, что ты жив, и это самое главное. И когда-нибудь ты все равно вернешься. И мы снова увидимся, пойдем в наше кафе, и все будет хорошо. Не знаю, откуда взялась эта мысль. Я просто поняла, что с тобой все нормально, ничего смертельного не произошло. И у нас еще, может быть, все будет как раньше…

Она посмотрела на Антона Ильича, но он все еще молчал.

– Но в субботу я все равно не ожидала тебя увидеть. Ты приехал, стал звать меня с собой. Я ничего не понимала. И сейчас тоже ничего не понимаю. Я решила поехать с тобой, потому что Ираклион, и Париж, и яхты, и паромы, и все, что ты предлагал тогда, было мне как награда за мои мучения в те дни. Я подумала, что хуже, чем было, мне все равно уже не будет. И лучше я поеду с тобой и узнаю всю правду, какой бы она ни была, чем останусь там и буду снова мучиться, не понимать. И потом, мы снова поговорили с мамой после того, как ты ушел. Рассорились, конечно. Потом помирились. Обнялись, поплакали вместе. Мне казалось, она все поняла, но…. Дальше ты сам видел… Но дело не в ней. Дело в том, что…

Она развела руками и запнулась.

– Я не думала, что это будет так трудно. Понимаешь, я как подумаю обо всем этом, мне так… так нехорошо становится. Я не знаю, что делать, не понимаю, как жить с этим дальше. Я говорю себе: надо все забыть и начать сначала. Но у меня не получается! Не получается забыть. Тот вечер так и сидит у меня в голове. Не могу его забыть. И спать из-за этого не могу. И вообще ничего не могу! Если бы ты сказал мне все, как есть, я бы постаралась как-то тебя понять и… И мне все равно стало бы легче. Что бы я ни услышала. А так… Я до сих пор не знаю, что мне думать о тебе и обо всем, что случилось.

Она прикрыла глаза и выдохнула:

– Фу! Слава богу, я все сказала. У меня прямо гора с плеч.

Снова вытерла лицо салфеткой, закрыла сумочку, отложила ее в сторону, словно говоря, что плакать она больше не станет и сумочка ей не понадобится, и села, устремив взгляд на Антона Ильича. Ей и впрямь как будто стало легче. Спина ее распрямилась, подбородок приподнялся, глаза смотрели все еще с грустью, но уже спокойно и даже торжественно, как будто вся ее речь была подготовкой к высшей точке их разговора, и точку эту теперь предстояло поставить Антону Ильичу.

А он сидел как плитой придавленный. В груди его с новой силой вспыхнула обида на женщину, которая, по неведомой ему причине, как будто взялась мстить ему за что-то. Мстить расчетливо, обдуманно, так, чтобы ударить побольнее. За что она так его ненавидит? Пусть он был ей неприятен, пусть она высказала бы свое мнение о нем открыто, пусть препятствовала бы его свиданиям с Юлей – он мог бы это понять. Но ей для чего-то понадобилось разыгрывать доброе к нему отношение, а затем нанести удар в спину и попытаться отнять у него самое дорогое, Юлю, да еще таким низменным, отвратительным образом! Подумать только, до чего ж беспринципная женщина!

Юлин рассказ вернул его в переживания прошлых дней – напрасно он полагал, что они остались в прошлом. Он чувствовал, как благословенные мгновения, что наполняли его сердце вчера, постепенно угасали, мечты о Париже и о прогулках по золотым дорожкам Люксембургского сада безнадежно таяли и по капле вытекали из души. Юля – его нежная Юля, смеющаяся самым звонким на свете смехом, который он так любил, теперь сидела перед ним непохожая сама на себя, чужая, настороженная, глядящая на него как на врага и готовая обвинить в том, чего он не совершал. Точно как мать, подумал Антон Ильич. И даже голос у нее стал как у матери.

Юля ждала, а он все глядя куда-то вперед и ничего не говорил. В ресторане никого не было, и они по-прежнему сидели вдвоем, никто их не тревожил. Наконец он вздохнул, надел очки и заговорил:

– Я не хотел заводить этот разговор. Не потому что я виноват перед тобой – я ни в чем не виноват, а потому…, – он кашлянул и произнес твердым голосом, – потому, что это касается твоей матери.