Книга Злейший друг - Ирина Лобановская

Георгий Семенович сделал покупки и вышел на улицу. Подошел к странному мужичку:

— Вас как звать-величать? Мужичок молчал.

— Альберт… а дальше? По батюшке-то как? Коротышка молчал.

— В сумке-то у вас что? Тяжелая, кажется. Вы бы ее поставили.

— Роман… — вдруг хрипло выговорил он. — Дело всей жизни…

— Ладно, подбирай шапку, писатель. Я тебя усыновляю! — объявил Леднев. — Были две девки, теперь еще сынок прибавится.

И Альберт, отчества которого никто так и не узнал, попал на дачу. И зажил там в свое удовольствие, работая сторожем и сочиняя свою бесконечную эпопею.

— Что характерно — эти неравные браки, когда двадцатипятилетний внезапно женится на даме в возрасте своей матери. Мужчины системы «старушатник». Одна из форм материнского комплекса, — объяснял отец дома. — Есть и женщины системы «стариканщица». Пример — странный второй брак вдовы президента Кеннеди, Жаклин, выскочившей замуж за мультимиллионера Онассиса, годившегося ей не то что в отцы, а в дедушки.

Альберт бурно радовался, когда приезжали хозяева. Во-первых, благодетели, во-вторых, развлечение. Он немного скучал — сторожа соседних дач его игнорировали, словно брезговали им и презирали. За что — непонятно.

А потому, когда Ледневы выбирались за город, они готовились к длинным беседам с оживленным летописцем, спешившим поделиться творческими успехами и планами. А планов у него было — громадье! При этом он привычно весело подпрыгивал, напевая. Последняя жалкая, выцветшая от невзгод и годочков прядка на его голове — двадцать три волосенка — тоже подскакивала в такт Альбертиным прыжкам. Он холил, ревностно лелеял, из последних сил берег этот кустик оставшихся волос, старательно и нежно расчесывал, ласково мыл, хотя с точки зрения любого здравомыслящего человека, владеющего бытовой логикой, уцелевшие хилые волосенки следовало давным-давно сбрить, чтобы не мучиться и не смешить народ.

— Каждый писатель должен помнить о докторе Франкенштейне, — рассуждал Альберт. Он любил пофилософствовать. Особенно располагала к этому загородная тягучая жизнь. — Увлекшись эстетикой, неконтролируемыми чувствами и творческими образами, ты можешь создать такое, от чего потом смерть покажется избавлением, если твое создание выйдет в мир и натворит там дел в силу своих способностей. А все из-за чего? Из-за того, что ты не в меру увлекся и не подумал о нравственной стороне и о том пределе, который нельзя переступать. Голем — очень поучительная еврейская легенда. Она повествует, как мудрый раввин Лев бен Безалил, из средневековой Праги, вылепил из глины слугу, при помощи каббалы вдохнул в него душу и поручил ему защищать евреев от антисемитизма. Но оживший Голем вдруг почему-то начал лупить самих евреев. И так же как Голем, повернулась против евреев и советская власть, которую они создали своей марксистской каббалой. А потом, несколько веков спустя, другой ученый создал другого монстра, по сути — тоже Голема, только более мощного. И фамилия этого ученого была — Франкенштейн.

Отец тоже начинал впадать в ненужные размышления.

— Для чего пишет писатель? Прежде всего, чтобы достичь известности, чтобы его читали. Но этой известности сотни недостойных быстро добиваются случаем, происками и родственностью натур, в то время как один достойный идет к ней медленно и доходит поздно. Первые имеют друзей, потому что сволочь всегда есть в толпе и тесно придерживается друг друга. Второй наживает лишь врагов, потому что умственное превосходство везде и при всех условиях — самая ненавистная вещь на свете, особенно для бездарных тружеников, тоже мечтающих что-нибудь значить на том же поприще.

— Ты бы уж Альберту все это не высказывал! — советовала Ксения. — Возомнит себя великим, а потому и непечатаемым.

Но отец не слушал.

— Ведь не видит червяк птицы в небе! А люди, несчастные и бестолковые, ждут похвал их уму и творениям. От кого? От тех, у большинства которых столько же способности к правильному суждению и оценке, сколько у кастрата к оплодотворению. Они не могут отличить истинного от неистинного, зерна от мякины. И потому все правдивое и отличное, появляясь на свет, прежде всего встречает на пути дурное, которое занимает его место и считается превосходным. И здесь главное — не обращать никакого внимания ни на своих современников, ни на их мнения и воззрения, ни на их похвалы и порицания. Знатность и богатство всегда могут рассчитывать на почет в обществе, но никак не духовные способности.

Георгий Семенович на старости лет увлекся Шопенгауэром. И твердил:

— На свете существует три аристократии: аристократия рождения и ранга, денежная аристократия и аристократия ума и таланта.

К какой он относил себя, Леднев скромно умалчивал.

Ксения вспомнила все это и вздохнула.

— Съезди, пожалуйста… — канючил отец. — Что тебе стоит на машине? Здесь недалеко. Мы так давно там не были. Проведаешь дом и моего «сыночка».

И Ксения сдалась.

Глава 16

Что сказал тогда, осенью, отец Андрей, выслушав рассказ об Ольге?

— Это несчастье… Как сложно порой складываются и как раскалываются судьбы людские… Надо же, какой способ выдумал — будто погиб! Пришло ведь такое в голову… И вроде с благими, высокими целями… Господу послужить… Знаете, Ксения, это очень тяжкий вопрос — как и почему вдруг разумное и доброе, не успев стать вечным, перерождается в свою полную противоположность. Вопрос об относительности благих наших намерений и деяний… И вечная опасность фарисейства. Апостол Павел говорил, что он не творит добра, которого хочет, зато все время творит зло, которое ненавидит. Когда-то фарисейство не имело никакого негативного смысла. Наоборот, считалось нравственно высоким и чистым, почти вершиной в религии иудеев. Но выше и нельзя было подняться на основе окаменевших законов Ветхого Завета. Фарисеи — это ведь религиозные наставники еврейства.

— И против этого высокого и чистого фарисейства, как вы говорите, восстал Христос? — фыркнула Ксения и столкнулась глазами с батюшкой. — Разлюби твою… ой, простите, отец Андрей.

Отец Андрей хитровато улыбнулся в бороду.

— Да, представьте себе, восстал. И тогда столкнулись два Завета, две правды, два закона — старый и новый. Здесь еще налицо парадокс евангельской морали, его сразу трудно осмыслить. В Евангелии мытари и грешники — выше фарисеев, нечистые выше чистых, не исполнившие закон выше его исполнивших, последние выше первых, погибающие выше спасенных… Помните притчу о мытаре и фарисее? Мытарь — примерно то же самое, что полицай в Великую Отечественную. Человек, перебежавший к врагу и собирающий для оккупантов со своих соотечественников дань. Пример человеческого падения. Так почему же мытарь прощен? Этот парадокс часто объясняют так: грешник смиренен, фарисей горд, а христианство — религия смирения. Но это объяснение неполно. Неожиданно выяснилось, что исполнение закона не спасает. Да, закон появился в результате греха, но он не в силах вывести человека из того мира, в который он попал, сорвав плод с древа познания добра и зла. Фарисейство потому и осуждается в Евангелии, что не нуждается в Спасителе и спасении, как нуждаются мытари и грешники. Фарисейство — это отрицание искупления и искупителя. Согласно этике закона, человек становится хорошим, потому что исполняет закон. В действительности человек делает добрые дела, потому что он хорош. Вера в то, что внешние средства спасут, — настоящее обрядоверие, почитание буквы, а не духа. Ох, эти ритуалы и требования! — Отец Андрей поморщился. — Эти предписания: с какой ноги вставать, какой рукой держать святую воду, как есть просфору… Разве это главное? Суть в том, меняется человек или нет. И не надо заковываться в форму, потому что она тебя задушит, если она не твоя естественная. Я слышал об одном послушнике, «порадовавшем» настоятеля тем, что научился класть по триста поклонов подряд. Настоятель иронически справился: «Ну и что? Разве ты от этого стал лучше? Ты нелепое дело брось — триста поклонов! Над душой трудись!» А как вы думаете, в какую эпоху мы живем?