Книга Подмены - Григорий Ряжский

И вот здесь, переходя к заключительной главе исповедальной повести своей, я расскажу вам, как в итоге всё и разрешилось. Обдумывая план лишения жизни детоубийцы Варшавчика, мы с Двойрой пришли к заключению, что наилучшим вариантом наших действий станет слежка за ним у дома. И как результат – смертельный выстрел там же, внутри подъезда. Наличие свидетелей нас волновало уже не так, хотя лучше бы, разумеется, всё совершить в их отсутствие. Выбирая между добровольным уходом из жизни и тюрьмой, в которой бы заживо гнили, мы, не сговариваясь, однозначно предпочли для себя первый путь.

Конечно же, мы знали, где он жил. Не знали того лишь, что со временем, уже став руководителем нашего бывшего оркестра, Евсей Варшавчик переехал, получив другую жилплощадь. Это, к несчастью, стало нам известно лишь спустя четыре года ежемесячных дежурств возле его старого подъезда. С трудом, так, чтобы не выдать себя, нам удалось через давно знакомых оркестрантов выяснить новый адрес его проживания. Теперь они с Асей жили в большом доме на Городецкого, неподалёку от Крещатика. Надо сказать, новое место в отличие от старого было весьма удобным – в том смысле, что подходы к месту будущего убийства, особенно летом, утопали в дворовой зелени и там же имелся довольно удобный пятачок, на каком вполне получалось укрыться от посторонних глаз.

Мы с Двойрой сразу для себя решили: пока не рассчитаемся с убийцей наших детей, до тех пор будем совершать ежемесячные поездки в Киев. Следить станем в течение одного дня, начав с обеда. Основной расчёт наш падал на вечер, на момент возвращения Варшавчика домой. Утро само по себе было куда как надёжней, поскольку выход его из дома в эти часы был наиболее вероятным, но именно это и не позволяло войти в подъезд вслед за ним. На улице же мы не хотели совершать задуманное в силу известных уже причин, и не только.

Как правило, мы уезжали вечерним поездом Москва – Киев. Вещей, за исключением саквояжа с револьвером, у нас не было. Налегке бродили мы по городу, иногда посещая места прошлой жизни, но всякий раз, как только приближение к ним становилось избыточно близким, я видел, как Двойре делалось дурно, как её начинало пошатывать, как закатывались её глаза и как в бессилии, уже почти на ощупь искала она себе место, чтобы присесть.

Начиная с послеобеденного времени, мы занимали свой пост, по возможности меняя его, чтобы не вызывать лишних подозрений. Впрочем, по внешнему виду мы давно уже ничем не отличались от заурядных киевских пенсионеров не первой свежести. Убивать должен был я. Наган был у меня при себе, засунутый под ремень справа. Летом – под пиджаком, зимой – при застёгнутом на все пуговицы пальто. Все семь патронов – каждый в своей отполированной изнутри ячейке и наготове. Двойра же, оставаясь на улице, должна была в случае отмены подать мне знак или упредить как-то ещё. Как – мы не знали: рассчитывали лишь, что Бог не оставит нас своей милостью, несмотря на то что совершаем наиболее страшный грех из возможных. И если палец мой, дрогнув, не сумеет в ответственный момент нажать спусковой крючок, думал я, то это сделает за меня Господь, на время, как и я, забыв о своей же главной заповеди. Иначе он не с нами, а мы – не с ним.

Уезжали мы всякий раз этим же днём, вечерним скорым, с тем чтобы утром оказаться в Москве, на Киевском вокзале, с результатом или без него.

Так и вояжировали безуспешно, считай, до начала брежневских лет. Кажется, то был шестьдесят четвертый, октябрь, по-моему. Запомнилось по тому, как бессовестно поступил он, новый командир жизни наших граждан, с Хрущёвым, которого мы с Двойрой презирали не меньше остальных, но кому удалось хотя бы на время избавить неласковое отечество наше от проклятого сталинского наследия. Так вот, в тот день он появился наконец, Варшавчик, и впервые так, что можно было убить. Застрелить. До этого дня мы видели его несколько раз, но каждый такой случай по разным причинам становился для нас недопустимым. Или был он не один: с Асей, например, или же с дочерью, которую они успели родить, оставшись целыми и невредимыми. А бывало, что и с внучкой. Или же помехой нашему делу мог ещё стать шофёр, возивший его на служебной машине Украинского филармонического оркестра.

Тот день в октябре, видно, стал особенным: Евсей вернулся домой пешком. Один был и к тому же, как нам показалось, слегка нетрезв: в руках пышный букет, белый шёлковый шарф, мотаясь, одним концом свисает с шеи, доставая чуть не до колен, – идеальный вариант для убийства негодяя, когда враг теряет бдительность, сочетая эту потерю с замедленной реакцией. Но в то же время – не утрачена способность разобрать последние в жизни слова, чтобы долетели они до подлого разума. Оставалось лишь дождаться момента, когда за ним захлопнется подъездная дверь, и тут же зайти следом. Только дверь так и не захлопнулась. В дверях Варшавчик столкнулся с внучкой, и та, увидев деда, схватила его за руку и потащила прочь со двора. Оба вернулись через десять минут, ужасно довольные, с мороженым в руках.

Двойра не скрывала расстройства. Я же, ещё не до конца сознавая, что именно могло произойти, но так и не случилось, признаться, испытывал некоторое облегчение. Возможно, то было из-за ребёнка, который, ещё малость, и лишился бы дедушки, или, вполне вероятно, оттого, что в этот решающий момент наша с Двойрой жизнь уже окончательно потеряла бы дальнейший смысл. А пока что в том, как она складывалась теперь, пускай и бесплодно, и без видимого результата, имелся всё же некоторый резон к продлению таких же дней, месяцев и даже лет, складывавшихся в оправданный остаток существования на этой земле. Быть может, думал я уже потом, когда скорый Киев – Москва, минуя некрасивые пригороды, приближался к столице, это ангел-хранитель постарался так, оберегши Варшавчика от гибели. Ангел ведь за тем и даден каждому – не взвешивать да прикидывать, а исполнять волю того, кому видней. Только кто он таков, кому видней, что лучше жить Евсею, а не умереть, как умерли безвинно Нарочка, Эзра и Гиршик и лишь по случайности выжили сами мы, я и моя Двойра. Ангел ведь приставляется для охраны доброго человека и помощи ему в таких же добрых делах. Так куда ж смотрел Отец Небесный, приставив ангела к людоеду? Иль отвернулся Он от него в нужный момент, как и сам ангел отворотил взор от своего подопечного, когда тот не доброе деяние, а страшный грех совершал? Двойра же, посмотрев вдруг на меня, сказала, будто почувствовала, о чём размышляю:

– Прекрати, Ицхак, даже не смей думать о том, не стоит эта падаль твоих мучительских рассуждений. А не хватит у тебя решимости, можешь не сомневаться, я его сама убью, даже если попытаешься меня остановить.

Такая она была, моя незабвенная Двойра. Пишу в прошедшем времени, потому что, коль уж читаете вы эти строки, стало быть, нет на этом свете ни её, ни меня самого.

Дальше повествую; уже немного осталось из того, о чём хотел рассказать тебе, незнакомый читатель.

Последующие годы мало чем отличались от предыдущих. По-прежнему жили мы с Двойрой тихо, сами по себе, редко сталкиваясь с внешним миром, стараясь избегать по возможности лишних контактов. Да и не было больше на земле ни людей таких, ни событий, какие могли бы притянуть нас к себе, вдуть новой жизни в стариковские наши мехи, одарить другой надеждой, кроме той, к которой шли мы, не зная остановки и передыха, чтобы осмотреться, выдохнуть и, быть может, передумать. Будто заведённые, раз в месяц, а когда, бывало, чуть реже, убывали мы, каждый раз неизменно возвращаясь туда, откуда уезжали убивать. Не складывалось, не получалось, не сходилось. Не шёл Евсей Варшавчик навстречу смерти, уклонялся, огибал. Или же сама смерть не хотела забирать его, отказываясь принять к себе ещё одну негодяйскую человеческую особь; она словно давала нам знать, словно намекала, что у неё и так с ними перебор и что нам следует, наверно, отбросить нашу бесплодную идею и остановиться, пока она не взялась за нас сама. Нет, этого мы никак не могли ей позволить – нужно было жить дальше, чтобы действовать согласно плану мести, который полностью совпадал с планом вынужденной жизни и заслуженной собственной смерти.