Книга В Париже дорого умирать - Лен Дейтон

— Я голоден, — сказал он. — И наслушался достаточно. Я иду вниз есть.

— Хорошо. — Датт даже не оглянулся.

Он открыл дверь в то, что когда-то было капитанской каютой, и жестом пригласил меня войти. В каюте было тепло и уютно. Небольшая койка была смята, на ней недавно кто-то лежал. На письменном столе валялись кипы бумаг, несколько конвертов, стояли высокая стопка виниловых пластинок и термос. Датт открыл шкафчик над столом, вынул две чашки, налил в них кофе из термоса и затем плеснул бренди в две коньячные рюмки. Я положил в кофе два кусочка сахара, влил туда же бренди, проглотил горячую смесь и буквально ощутил, как возрадовались мои сосуды.

Датт предложил мне сигарету.

— Это ошибка, — сказал он. — Дурацкая ошибка. Вы когда-нибудь допускали дурацкие ошибки?

— Это одно из направлений моих редких приступов бурной деятельности. — Я жестом отказался от сигареты.

— Шут, — хмыкнул Датт. — Я был совершенно уверен, что Луазо не станет ничего предпринимать против меня. У меня есть связи, и я имею власть над его женой. Я был абсолютно уверен, что он ничего мне не сделает.

— Это единственная причина, по которой вы втравили в это дело Марию?

— Откровенно говоря, да.

— Ну, тогда мне жаль, но вы просчитались. Лучше бы вы не вмешивали сюда Марию.

— Моя работа была почти завершена. Такие дела не могут длиться вечно. — Он просветлел. — Но и года не пройдет, как мы повторим эту же операцию снова.

— Очередное психологическое исследование с участием скрытых камер и магнитофонов и доступных женщин, чтобы влиять на западных мужчин? Очередной большой дом со всеми наворотами в фешенебельном районе Парижа? — поинтересовался я.

— Или в фешенебельном районе Буэнос-Айреса, Токио, Вашингтона или Лондона, — кивнул Датт.

— Сомневаюсь, что вы настоящий марксист, — сказал я. — Вы просто жаждете падения Запада. Марксисты по крайней мере тешат себя идеей объединения пролетариев всех стран, но вы, китайские коммунисты, взращиваете агрессивный национализм как раз тогда, когда мир достаточно повзрослел, чтобы отринуть его.

— Ничего я не жажду, а лишь записываю, — возразил Датт. — Но ведь можно сказать, что для Западной Европы, сохранением которой вы так обеспокоены, лучше реальная бескомпромиссная мощь китайского коммунизма, чем распад Запада на мелкие государства, ведущие междоусобные войны. Франция, к примеру, очень быстро скользит именно в этом направлении. Что она сохранит на Западе, если запустит свои атомные бомбы? Мы же завоюем и сохраним. Только мы можем создать реальный мировой порядок, базирующийся на семистах миллионах приверженцев.

— Сущий «1984», — хмыкнул я. — Вообще все ваше построение отдает Оруэллом.

— Оруэлл был наивным простаком, — заявил Датт. — Мелкобуржуазное ничтожество, перепуганное реалиями социальной революции. Бесталанный человек, и прозябал бы в безвестности, не разгляди в нем реакционная пресса мощное орудие пропаганды. Они сделали из него гуру, провидца, мудреца. Но все их усилия обернутся против них самих, потому что в конечном итоге Оруэлл станет величайшим союзником коммунистов за всю историю. Он призывал буржуазию следить за излишней воинственностью, фанатизмом, влиянием на умы, организованностью, в то время как семена разрушения сеялись ее собственной неадекватностью, апатией, бессмысленным насилием и банальной жаждой удовольствий. Их гибель в надежных руках — их собственных. А переустройство — наше дело. Мои собственные записи станут основой нашего контроля над Европой и Америкой. Наш контроль будет базироваться на удовлетворении их собственных самых насущных желаний. И со временем появится новый вид европейцев.

— История — это вечное алиби, — сказал я.

— Прогресс возможен, только если умеешь извлекать уроки из истории.

— Не верьте этому. Прогресс — это результат безразличия к истории.

— Вы настолько же циничны, насколько невежественны, — заявил Датт с таким видом, будто совершил открытие. — Постарайтесь познать себя, мой вам совет. Познайте самого себя.

— Я уже и так знаю достаточно ужасных людей, — ответил я.

— Вам жаль людей, которые посещали мою клинику. Это потому, что на самом деле вы жалеете себя. Но эти люди не заслуживают вашего сочувствия. Рационализм — их гибель. Рационализм — это аспирин для умственного здоровья, и, как с настоящим аспирином, передозировка может стать фатальной.

Они порабощают себя, погружаясь все глубже и глубже в болото всяких табу. Но при этом каждая стадия погружения описывается как величайшая свобода. — Датт мрачно рассмеялся. — Вседозволенность — это рабство. Но такова всегда была история. Ваша пресыщенная, перекормленная часть света сравнима с древними городами-государствами Ближнего Востока. За стенами орды кочевников поджидают случая наброситься на богатых, декадентствующих горожан. И кочевники, в свой черед, захватят города, потом осядут в них, постепенно станут мягкотелыми, и другие свирепые глаза будут пристально следить за ними из голой каменной пустыни, дожидаясь своего часа. Так жестокие, сильные амбициозные, идеалистичные народы Китая следят за перезревшими Европой и Соединенными Штатами. Они принюхиваются, и до них доносится запах переполненных мусорных баков, праздных рук и извращенных умов, ищущих необычных и извращенных удовольствий, они чуют запах насилия, порожденного не голодом, а скукой, запах продажной власти и едкой плоти фашизма. Они принюхиваются, мой друг. К вам!

Я ничего не сказал, а просто ждал. Датт, потягивая кофе с бренди, поднял на меня взгляд.

— Снимите куртку.

— Я не остаюсь.

— Не остаетесь? — фыркнул Датт. — И куда же вы пойдете?

— Обратно к Луазо. И вы пойдете со мной.

— Силу примените? — Он насмешливо поднял руки, изобразив капитуляцию.

Я покачал головой:

— Вы сами знаете, что должны вернуться. Или хотите оставить все ваши досье на причале, меньше чем в четырех милях отсюда?

— А вы мне их отдадите?

— Ничего не могу обещать, — сказал я, — но знаю, что вам надо вернуться. Альтернативы нет.

Я налил себе еще кофе и жестом предложил ему.

— Да, — рассеянно проговорил Датт. — Налейте.

— Вы не из тех людей, кто может оставить позади часть себя. Я вас знаю, месье Датт. Вы бы еще пережили, если бы ваши документы уплыли в Китай, а вы попали в руки Луазо, но никак не наоборот.

— Ждете от меня, что я сам сдамся Луазо?

— Я знаю, что сдадитесь. Или будете сожалеть всю оставшуюся жизнь. Будете вспоминать свою работу и свои записи — и миллион раз пожалеете. Конечно, вам следует вернуться со мной. Луазо ведь человек, а человеческая деятельность — ваша специальность. У вас есть высокопоставленные друзья, и вас будет сложно обвинить в нарушении закона…

— Во Франции это довольно слабая защита.