Книга Фамильные ценности, или Возврату не подлежит - Олег Рой

– Не знаю, – повторила Даша. – Наверное…

Дама стала еще суровее, но почему-то это не пугало, а наоборот – успокаивало. Как будто суровость «мастера-консультанта» была не против Даши, а – за нее:

– У вас какие-то претензии?

– Нет, что вы! – Даша даже руками всплеснула. Из-под рукава пуховика выскользнул «кусочек» браслета. Лицо мастера-консультанта Марины дрогнуло. Совсем чуть-чуть, на капельную секундочку. Но Даша заметила. И решилась. – Понимаете, вот это, – она тряхнула рукой, так что браслет скользнул к запястью и стал виден весь, – это из вашего салона. У меня и коробочка ваша, и пакет есть… только чека нет. – Она сунулась в сумку, дабы быстрее, быстрее предъявить коробочку и пакет. – Вот…

Дама-консультант остановила ее жестом:

– Не нужно. Да, это наша коробочка, и пакет наш. Но… вы говорите – чек. Вы хотели вернуть украшение?

– Да! – Даша выпалила это единым духом, как в ледяную воду бросилась. Ну – все. Теперь ходу назад нет. – Потому что… ну на самом деле не важно… просто нужно…

– Это действительно не имеет значения. – Дама ободряюще улыбнулась, и как-то сразу стало заметно, что ей на самом деле вряд ли больше тридцати. – Но… дело в том, что, – она махнула рукой в сторону висевших на стене «Правил торговли», – ювелирные изделия не возвращаются.

– Да?

– Да, – подтвердила дама. – Так что даже если бы у вас сохранился чек, это ничего бы не изменило. Впрочем, если вы непременно хотите… нет, вернуть проданное украшение невозможно, но салон не только продает драгоценности, но и покупает. Производится оценка, и… но это не так важно. Раз вещь из нашего салона, можно просто посмотреть записи… И я даже…

Но Даша ее уже не слушала.

Мимо цепочек, мимо сверкающих витрин, мимо охранника с черной коробочкой рации на поясе…

Почему-то ей казалось, что за тяжелой дубовой дверью должен висеть глубокий вечер, почти ночь: темно-синее небо, колючие маленькие звезды, желтая от фонарного света тротуарная плитка…

На улице, однако, все еще был день – серенький, уже слегка приправленный синевой подступающих ранних зимних сумерек – но это был все еще день. От морозного воздуха у Даши защипало в носу и в глазах. Да, да, да, именно от холода, ни от чего больше…

Ажурные чугунные перила, ограждающие крыльцо салона, на фоне бледно-зеленой, как будто тоже замерзшей стены казались очень черными.

Мимо, цокая каблучками по тротуарной плитке, прижимая к уху телефон и хмурясь, пробежала девушка:

– …сегодня… да… ладно… только не потеряй… чего, чего – не потеряй! Вот балда! Говорю – не-по-те-ряй, – по слогам повторила девушка и скрылась за поворотом.

Не потеряй. Не потеряй. Не потеряй.

Даша нахмурилась, с недоумением обвела глазами вздымающиеся вокруг стены, ледяную крошку у тротуарного бордюра, жужжащий вдалеке снегоочиститель. Из-за снегоочистителя торчал светофор, сияющий теплым янтарным светом. Мигнул – и переключился на зеленый…

Глава 7

Крах

Мальчишки побивают лягушек камнями ради забавы, но лягушки умирают по-настоящему.

Плутарх

Деда своего – красного командира Ивана Быстрова, погибшего под Сталинградом, – она не помнила. Совсем. Бабушка и мама рассказывали, что он еще успел покачать ее, новорожденную, на руках – перед самой войной. Но она-то этого, разумеется, помнить не может. Она же не Лев Толстой, который писал, что помнит собственные крестины: скользкие края лохани и даже, кажется, запах церковных свечек. Ну-ну.

Зато отца, Василия Ивановича Тихонина, помнила очень хорошо. Дочку он обожал и готов был исполнить любую ее прихоть. Даже в войну. В армию его не взяли не то из-за какой-то хитрой болячки, не то из-за «министерской» брони. Хотя, может, брони никакой и не было: служил отец в Пищепроме на мелком каком-то посту и всю войну «перекладывал бумажки» – так он отвечал, когда Аркадия спрашивала его про работу. Она, совсем еще кроха, представляла тогда, как папа сидит возле бумажной кучи, вытаскивает из нее листочек и, серьезно нахмурив брови, кладет рядом. Потом другую – до тех пор, пока куча не переместится. Наверное, это очень важная работа, думала тогда Аркадия. Аркадия младшая. Аркадия Вторая.

Вообще же войны она почти не помнила – слишком мала еще была. Помнила, как бабушка, Аркадия Первая, стряпая «студень из лошадиных мослов», а в памяти почему-то застряло именно это выражение, а уж что там было на самом деле, бабушку уже не спросишь, бодро приговаривала: «Подумаешь! Вот во время гражданской потруднее было, хоть заборы грызи!» Впрочем, действительно ощутимых лишений Великая Отечественная в их дом не принесла. Все-таки и бабушка, и мама были связаны с торговлей. Да и «сокровищница», как она потом поняла, помогала: на черном-то рынке продукты были – если было, на что их выменивать. А у них – было.

Так что от войны остались в памяти только черные шторы затемнения да вечерние игры с отцом. Благодаря ему Аркадия младшая даже читать выучилась очень рано – кажется, еще до Победы. Большое дело, что и говорить.

Хотя вообще-то Василий Иванович Тихонин ни к каким «большим» делам отношения не имел. Не по плечу они ему были. Легендарного комдива – того, что с шашкой наголо, в бурке и папахе – отец не напоминал ни на волос. Лучше бы, наверное, его не Василием Ивановичем звали, а как-нибудь попроще, не так звучно, чтоб не путаться. Зато фамилия Тихонин подходила ему идеально. Тихий, почти бессловесный – никакой. Ни карьеры, ни зарплаты, ни хоть каких-нибудь иных талантов. Тихоня. Рохля, безжалостно констатировала бабушка, совсем не то что Иван мой, светлая ему память, тот настоящий мужик был, орел, не то что этот – и она презрительно хмыкала.

Матвеевы – и постаревшая Люба, и взрослый уже «младший» Михаил – тоже относились к мужу Анны сдержанно, чтоб не сказать больше. С этакой прохладной «дипломатической» вежливостью, которая, по правде сказать, бывает тяжелее открытого раздражения. Да пусть бы даже ненависть – все хоть какие-то чувства, а безразличное «да-да, нет-нет, передайте, пожалуйста, соль» превращает человека в пустое место. Даже Аркадия, точно заразившись общим настроением, заботливость отца и всегдашнюю готовность исполнять ее прихоти воспринимала не то чтобы холодно, но словно бы как должное. Ничего особенного. Удивительнее всего, что сам Тихонин не предпринимал ни малейших попыток сломать эту отстраненность. От робости? От неуверенности в себе? Или от, страшно сказать, безразличия?

Потому что «пустым местом» он точно не был. Равно как тихоней и рохлей.

Аркадия перешла в шестой класс, еще не устала гордиться «пятерочным» табелем и наслаждалась каникулярным бездельем, когда однажды утром услышала сквозь приоткрытую кухонную дверь непривычно твердый отцовский голос:

– Алименты – само собой, буду платить, как полагается, аккуратно. И вообще буду… помогать. С дочерью буду видеться регулярно. И прошу не пытаться мне в этом препятствовать.