Книга Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау - Джуно Диас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конец цитаты.
По эту сторону Сьерра-Мадре все это представляется полной чушью. Но один нагородит, а другому с этим жить.
Ночь он провел с Лидией. Это был странный период в их отношениях. Примерно неделей ранее Лидия объявила, что беременна, – я рожу тебе сына, ликовала она. Но два дня спустя сын оказался ложной тревогой, побочным эффектом несварения желудка, вероятно. Облегчение: ему и так забот хватает, и что, если родилась бы снова дочь? – но и разочарование; Абеляр был бы не против сынишки, пусть и рожденного любовницей и вдобавок в тяжелое для него время. Он понимал, что Лидии чего-то недостает, чего-то настоящего, что принадлежало бы только им двоим. Она неустанно твердила, что для него же будет лучше уйти от жены и переехать к ней; в Сантьяго, рядом с Лидией, эта идея казалась привлекательной, но стоило ему переступить порог своего дома и обнять дочерей, выбежавших навстречу, как у него пропадала охота что-либо менять. Он был предсказуемым человеком и любил предсказуемые удовольствия, Лидия, однако, продолжала гнуть свою линию, аккуратно, без лишнего напора: любовь есть любовь, и ее законам необходимо подчиняться. Она притворялась, что спокойно отнеслась к не-появлению сына, – что бы осталось от моей груди, шутливо восклицала она, – но он видел, что она опечалена. Как и он сам. В последнее время его беспокоили сумбурные сны: дети, плачущие по ночам в доме, некогда принадлежавшем его отцу. Эти сны отбрасывали неприятную тень и на часы бодрствования. Не отдавая себе в том отчета, он избегал видеться с Лидией с тех пор, как беременность оказалась ложной, предпочитая напиваться, из опасения, как я полагаю, что неродившийся мальчик разрушил их союз, но, увидев Лидию, он, как ни странно, почувствовал, что его влечет к ней с той же сокрушительной силой, что и в первую их встречу на дне рождения его кузена Амилькара, когда они оба были молоды, стройны и под завязку полны надежд.
В кои-то веки они не говорили о Трухильо.
– Неужели столько лет прошло? – изумленно вопрошал он на субботнем тайном свидании. – Поверить не могу.
– Я могу, – грустно ответила она, оттягивая плоть на животе. – По нам можно время сверять, Абеляр. Вот и все.
– Нет, не все, – покачал головой Абеляр. – Нам можно дивиться, ми амор.
Хотел бы я остановить это мгновение, хотел бы продлить счастье Абеляра, да не выйдет. На следующей неделе два атомных глаза раскрылись над гражданскими поселениями Японии, и, хотя еще никто об этом не знал, мир круто переменился. Два дня спустя после атомных бомбардировок, исполосовавших Японию так, что шрамы до сих пор не зажили, Сокорро приснился человек без лица, склонившийся над кроватью ее мужа, и она не могла ни крикнуть, ни слова сказать, а на следующую ночь ей снилось, что тот же человек стоит над кроватью ее детей. У меня плохие сны, сказала она мужу, но он замахал руками, не желая слушать. Сокорро с тревогой поглядывала на дорогу, ведущую к их дому, и зажигала свечи у себя в комнате. В Сантьяго Абеляр целовал руки Лидии, и она вздыхала от наслаждения, а победа на Тихом океане была совсем близко, как и трое офицеров тайной полиции, что катят в сверкающем «шевроле» к дому Абеляра. Крах уже произошел.
Мы бы не преувеличили, заметив, что Абеляр испытал сильнейшее потрясение в своей жизни, когда офицеры тайной полиции надели на него наручники и повели к машине, если бы не то обстоятельство, что в последующие девять лет Абеляровой жизни сильнейшие потрясения сыпались на него одно за другим. Прошу вас, взмолился Абеляр, когда к нему вернулся дар речи, я должен оставить записку жене. Мануэль об этом позаботится, успокоил его Номер Один, указывая на самого толстого офицера, уже осматривающего дом. Последнее, что запомнил Абеляр, покидая свой дом, – Мануэль, роющийся в его письменном столе с заученной ловкостью.
Абеляр всегда считал, что в тайной полиции служат только подонки и не читающие книжек босяки, но офицеры, усадившие его в машину, были исключительно вежливы и куда меньше походили на садистов, чем коммивояжеры, продающие пылесосы. По дороге Номер Один уверял его, что все его «трудности», несомненно, разрешатся. Мы не раз сталкивались с подобными случаями, пояснил Номер Один. Кто-то наговорил на вас всякого, но таких лжецов быстро выведут на чистую воду. Надеюсь, сказал Абеляр, то ли возмущаясь, то ли ужасаясь. Но тэ преокупэс, не волнуйся, продолжил Номер Один, Шеф не наказывает невиновных, это не в его правилах. Номер Два молчал. Одет он был в довольно поношенный костюм, и от обоих офицеров, отметил Абеляр, разило виски. Он пытался сохранять спокойствие – страх, как учит нас «Дюна», убивает разум, – но ничего не мог с собой поделать. В своем воображении он уже видел, как его дочерей и жену насилуют снова и снова. Как горит его дом. Если бы он не опорожнил мочевой пузырь перед появлением этих боровов, он бы наверняка обмочился прямо в машине.
До Сантьяго его довезли очень быстро (все прохожие, что попадались им на пути, старательно отворачивались от узнаваемого «шевроле») и еще быстрее домчали до Форталеса Сан-Луис, городской тюрьмы. Страх острым ножом ковырнул Абеляра в живот, когда их машина въехала в тюремные ворота. Вы уверены, что нам сюда? Абеляр был так напуган, что у него дрожал голос. Не беспокойтесь, доктор, сказал Номер Два, вы там, где вам положено быть. Поскольку до сих пор он не открывал рта, у Абеляра даже мелькала мысль, что он вообще не умеет говорить. Теперь в улыбке расплывался Номер Два, а Номер Один пристально смотрел в окно.
В каменных стенах тюрьмы вежливые офицеры сдали его на руки не столь вежливым охранникам; эти отобрали у Абеляра ботинки, бумажник, ремень, обручальное кольцо, завели в тесное душное служебное помещение и принялись заполнять бумаги. В комнате стоял запах немытых жоп. Тюремщики явно не собирались объяснять, в чем Абеляр провинился, не обращали внимания на его просьбы, а когда он повысил голос, жалуясь на плохое обращение, охранник, заполнявший формуляры на пишущей машинке, подался вперед и ударил его кулаком в лицо. Так обыденно, словно потянулся за сигаретой. Он носил перстень, изрядно порвавший Абеляру губу. Боль была столь внезапна, а оторопь столь велика, что Абеляр, зажимая пальцами рану, спросил почти рефлекторно: за что? Охранник двинул ему еще разок, проложив борозду у него на лбу. Так мы здесь отвечаем на вопросы, деловито сообщил охранник, выравнивая лист бумаги в машинке. Абеляр начал всхлипывать, кровь сочилась меж его пальцев. Охранник развеселился, позвал приятелей из других комнат. Гляньте-ка на него! На этого нытика!
Не успел Абеляр опомниться, как его втолкнули в камеру общего содержания, провонявшую малярийным потом и диареей и битком набитую удручающего вида представителями «криминального класса», как выразился бы Брока,[94]медицинское светило позапрошлого века. Далее охранники довели до сведения других заключенных, что Абеляр – гомосексуалист и коммунист. (Неправда! – протестовал Абеляр, но кто станет слушать коммуниста-гея?) На протяжении нескольких часов над Абеляром поизмывались всласть, лишив его большей части одежды. Наконец некий мужик бычьей наружности потребовал его нижнее белье, Абеляр швырнул ему исподнее, и громила натянул на себя его трусы. Сон муй комодос, очень удобные, доложил он приятелям. Абеляр был вынужден ютиться нагишом около параши; когда он пытался отползти на сухое место, заключенные орали на него – «твое место рядом с дерьмом, пидор», – так он и спал, среди мочи, фекалий и мух, и не раз просыпался ночью от того, что ему щекотали губы сухими какашками. Санитарию здешние сидельцы не шибко уважали. В придачу они отнимали у него еду, тощие тюремные порции, и так три дня кряду. На четвертый день однорукий вор-карманник сжалился над ним и Абеляр съел банан, не отвлекаясь ни на секунду; даже попробовал сжевать волокнистую кожуру, настолько он оголодал.
