Книга SPQR IV. Храм муз - Джон Мэддокс Робертс

«Дафна Александрийская», названная так в честь знаменитого сада развлечений в Антиохии, располагалась в греческом квартале города, в чудесной роще недалеко от Панеума. К его входу вела дорожка, с обеих сторон освещаемая горящими факелами, а по ее краям с комфортом расположились уличные торговцы-лоточники, продававшие все, что нужно для веселого вечернего времяпрепровождения. К моему изумлению, здесь требовалось надеть маски. Они были искусно изготовлены из прессованного папируса и изысканно раскрашены, чтобы соответствовать облику различных мифологических и поэтических персонажей, походя на театральные маски. Они оставляли открытыми глаза и рот. Я взял себе маску сатира; Гипатия же выбрала маску беспутной нимфы.

Потом нас заставили надеть венки. Наши шеи украсили лавром и виноградными листьями, а гетера еще и навертела на свои прекрасные черные волосы гирлянду из мирта. Я выбрал для себя богатый венец из дубовых листьев, усыпанных желудями, чтобы скрыть свою римскую стрижку. Не то чтобы я чего-то опасался, толпа здесь состояла в основном из греков и прочих чужестранцев. Египтян было мало, если они тут вообще имелись.

У входа нас приветствовал толстый малый, одетый Силеном[66]. На нем был белый хитон, в руках он нес чашу с вином, а на голове у него красовался венок из виноградных листьев со свисающими гроздьями ягод. При этом он нараспев читал стихи на грубом деревенском греческом, распространенном в Беотии[67].

Друзья, входите в сей священный храм

И с миром в сердце радости вкусите!

Воинственный Арес не помешает вам,

Да и Гефест не жалует сию обитель.

Здесь правят Дионис и Аполлон.

Вино и лира вечно здесь владыки.

И Эрос с Музами тут правят свой закон,

И радость, и веселье здесь царят вовеки.

Любой мужчина здесь – веселый пастушок,

Беспечной нимфой женщина резвится.

Оставь заботы и печаль, забудь про Рок —

Им нет здесь места. Будем веселиться!

Я щедро одарил его, и мы прошли внутрь. Роща состояла из нескольких связанных друг с другом аллей, густо обсаженных деревьями, чьи кроны смыкались над головой, образуя настоящий лабиринт. Везде горели факелы, тлеющие благовония источали тонкие ароматы. Света здесь только-только хватало, чтобы не споткнуться и не упасть на землю. Но если захотелось еще большей интимности, то один шаг в сторону – и ты оказывался в полной темноте. Повсюду стояли небольшие столики, на них горели маленькие светильники, и в их неярком свете люди в масках казались мифическими существами, заглянувшими к нам из другого мира. Между столами порхали женщины в сильно укороченных туниках нимф или в леопардовых шкурах вакханок, мужчины, обряженные сатирами, мальчики с торчащими вверх рожками и хвостами фавнов. Все щедро наливали себе вино из многочисленных амфор, брали с подносов различные деликатесы, танцевали и играли на кифарах, флейтах и тамбуринах. Все это на взгляд римлянина выглядело совершеннейшим беспутством, зато это бьющее через край веселье было абсолютно лишено того истерического фанатизма, которым отличались, скажем, ритуальные действа в храме Баала-Аримана.

– Пошли быстрей, надо найти свободный столик, – проговорила Гипатия.

Мы ускорили шаг и проделали столько поворотов, что я отчаялся когда-либо найти путь назад. Но в том-то и состоит основное достоинство подобных заведений, что тебе и не хочется отсюда выходить. В конце концов мы нашли свободный столик, размером не больше кожаного верха тамбурина. Ясноглазая девица поставила на столик чаши и наполнила их вином. Когда она наклонилась, ее грудь почти вывалилась наружу из выреза короткой туники. Гипатия проследила за ней взглядом, когда та уходила танцующей походкой.

– Жаль, что нынче так прохладно, – промурлыкала она. – Большую часть года на них куда меньше одежды, чем сейчас.

Мы соприкоснулись чашами. Они были из прекрасно отполированного оливкового дерева – это помогало поддерживать здесь дух деревенской простоты и безыскусственности. Вино было греческое, с резким смолистым привкусом. Мальчик, одетый фавном, притащил нам блюдо с фруктами и сырами. После роскошных и замысловатых блюд, подаваемых у Птолемея, которые так радовали глаз и язык, но были сущим кошмаром для моего желудка, один вид этой простой пищи вызвал у меня чувство огромного облегчения.

Перед нами появилась группа аргосских юношей и девушек, исполнявших очень древний танец журавля. За ними появился огромный дюжий богатырь, обряженный подобно Геркулесу в львиную шкуру, и начал развлекать публику разными силовыми упражнениями. После него появились певцы, исполнившие эротические песенки и гимны, восхваляющие богов природы. Никто не читал эпических поэм и не воспевал подвиги героев прошлого. Такое впечатление, что подобные не слишком увлекательные сюжеты здесь были не в чести.

Я обнаружил, что, надев маску, становишься совсем другим человеком. В таком облачении человека уже ничуть не заботят и не связывают жесткие установки, привитые воспитанием, – вместо них он вполне способен вести себя так, как та персона, чью маску он на себя нацепил, или вообще забыть о всякой сдержанности и смотреть на мир сверху вниз глазами бога, проплывающего в вышине на летучем облаке. Именно так ведет себя гладиатор: натянув на голову шлем и получив таким образом полную анонимность, он перестает быть осужденным преступником или жалким разорившимся бедолагой, запродавшим себя в лудус-школу, и превращается в прекрасного бесстрашного воина, каким и должен быть, выходя на песок цирковой арены. Отрешившись от своих привычных манер космополита и циника, я мог теперь наблюдать за этими веселящимися, радующимися жизни, танцующими и поющими людьми как за реальными персонажами пасторальной поэзии, коими притворялись.

Гипатия, профессионалка с твердым характером и жесткой линией рта, вдруг превратилась в экзотическое создание с украшенной цветами прической. Ее пальчики на чаше оливкового дерева казались ожившими лепестками лилии. Я всегда считал эти пасторальные стишки глупейшей стихотворной формой, но сейчас внезапно начал понимать, в чем заключается их очарование.

Что до меня самого, то я быстро пьянел. Окружающий меня антураж и эта веселая компания одарили меня непривычной легкостью и даже развязностью, какой я никогда прежде не испытывал. Дома, в Риме, я всегда должен был просчитывать возможные политические последствия даже самых невинных и тайных опрометчивых и неблагоразумных поступков. А в таких местах, как дворец Птолемея, я должен был все время следить за тем, кто оказался у меня за спиной – просто в целях самосохранения. Но здесь и сейчас у меня за спиной не было никого. И, в любом случае, я уже перестал быть Децием Цецилием Метеллом-младшим, несколько беспутным и имеющим сомнительную репутацию отпрыском известного римского семейства. Сейчас я был персонажем одной из тех пасторальных поэм, в которых все женщины носят имя Филлис и Феба, а мужчины – это «веселые пастушки», и все они именуются Дафнисами или как-то еще в том же роде.