Книга Соглядатай, или Красный таракан - Николай Семченко

Занятие не из приятных, если учесть, что тумбе в обед сто лет: сделанная из цемента первых пятилеток, она грозила вот-вот рассыпаться, из неё давным-давно повыпадала половина крюков, на которых крепятся рамы с плакатами. Но директор кинотеатра ни за что не соглашался на месте этого чуда поставить легкую алюминиевую конструкцию. Он считал, что тумба придаёт его заведению колорит благородной старины. Во всём городе она осталась одна-единственная.

– Отлично!

Я оглянулся. Сам господин директор Николай Васильевич Дроздов приветливо улыбался мне:

– Отлично! Классная работа…

– Халтура, – сказал я. – И вы это прекрасно знаете.

– А что ты считаешь настоящей работой?

– То, что делаю для души. А это – заработок. Чтобы было на что жить.

– Но мне кажется: ты на своём месте, и у тебя всё получается – ярко, броско, со смыслом. До тебя ни один оформитель не умел так делать…

– Всё равно – халтура!

– Ну, хорошо. А не жалко тебе тратить на неё своё время?

– Жалко. Но кто меня кормить будет? И кто купит кисти, краски, холсты для настоящей работы?

– Что, совсем без удовольствия делаешь плакаты? Но ведь это ж ненормально: каждый день заниматься тем, что не любишь…

– Тогда у нас полстраны ненормальных. И вы тоже ненормальный. Потому что в детстве наверняка мечтали о том, что ваша жизнь сложится романтично, героично, духовно богато, и ни в чем не будете себе отказывать, и не будет вам мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Так вас, кажется, учил ваш классик Николай Островский? А на самом деле всё оказалось не столь лучезарным и прекрасным. И вам пришлось кого-то отпихивать локтями, и врать, и льстить, чтобы выбиться хоть и в маленького, но начальника.

Николай Васильевич перестал улыбаться, и в его круглых голубых глазах блеснули холодные льдинки.

– А став начальником, вы влезли в назначенную вам раковину, и до того в ней удобно и приятно, что вы уже и не хотите перебраться из неё в другую, – продолжал я (О, Боже! С чего это вдруг меня так понесло? В сущности, Николай Васильевич ничего плохого мне не сделал, нормальный мужик…). – Вам не нужно ни другое пространство, ни другое жизненное измерение. И вы тоже каждый день занимаетесь тем, что по большому счёту не любите. Просто добросовестно делаете то, за что платят деньги…

– Если бы мне не нравилось, как ты работаешь, я тебя сию же минуту выставил вон, – сказал Николай Васильевич. – Слишком дерзкий!

– Вовсе я не дерзкий. Решил говорить то, что думаю. Только и всего.

– Договоришься когда-нибудь! – Николай Васильевич посуровел. – Язычок-то тебе кто-нибудь обязательно вырвет. Эх, молодо – зелено! Но ничего, это проходит…

На месте Николая Васильевича я давно бы так поступил. Всё-таки иногда я вел себя так мерзко, что самому было противно, но остановиться, увы, не мог. А Николай Васильевич, боясь услышать от какие-нибудь новые гадости, всякий раз пытался сгладить ситуацию. И вовсе не потому, что исповедовал христианское смирение или был поклонником идеи непротивления злу. Просто он меня боялся.

Когда я только-только устроился сюда, то по наущению хронически хмельного Веньки по винтовой лестнице забрался на чердак, который был разгорожен на несколько клетушек. Как сказал разнорабочий, в одной из них, второй справа, прежний художник-оформитель держал картон, листы оргалита, рамы, свёртки холстов, а также запасы масляной краски. «Но если крыс боишься, лучше туда не ходи, – ухмыльнулся Венька. – Их там, что селедок в бочке…»

В биологии крыс я ничего не понимаю, и тем не менее это заявление меня удивило: они ведь не голуби или воробьи, чтобы селиться на такой верхотуре. Хотя, с другой стороны, почему бы и нет? Вот у меня в квартире как-то завелась мышь. На пятом этаже! И что я только не делал: ставил мышеловку, сыпал отравленное зерно, клал в блюдечко с молоком зоокумарин, – эта хитрая длиннохвостая бестия ни на что не купилась, пока я не попросил Юру принести из театра вечно голодного кота Гриньку. И тот подкараулил незваную длиннохвостую квартирантку в первую же ночь.

Забравшись на чердак, я издали услышал, что в нужной мне клетушке что-то шуршало, дребезжало, позвякивало. Если это были крысы, то наверняка гигантские, и к тому же умеющие вздыхать, бормотать, охать и ахать.

Заинтригованный, я осторожно приоткрыл дверь и увидел Николая Васильевича, обнимающего кассиршу Нину. От них исходил тяжелый, приторно-сладкий запах пота, духов, лавандового мыла, кислого вина и чего-то острого, напоминающего смесь лука, селёдки и протухшего кальмара. Занимались они на чердаке отнюдь не чтением стихов любимых поэтов.

Я прикрыл дверцу и, поднимая тучи пыли, скатился по винтовой лестнице на площадку перед киноаппаратной. Там уже сидел на корточках ухмыляющийся Венька.

– Что, нашёл картон? – спросил он.

– Разве ж это картон? – небрежно ответил я. – Одно недоразумение…

– Правда? – Венька растерянно хмыкнул. – И ты ничего и никого там больше не видел?

– Крыс, которыми ты меня пугал, там точно не наблюдается, – заверил я его. – И вообще, скажи честно: ты в этой кладовочке случаем не пасёшься помаленьку? Что-то никаких таких запасов я там не обнаружил. Зато ты почему-то каждый день под шофе…

– Обижаешь, – буркнул Венька. – Чтоб я… Унёс? Да ни в жизнь! Век воли не видать!

Венька поднялся и, всем своим видом демонстрируя оскорбленную добродетель, с гордо поднятой головой затопал вниз. А я юркнул в аппаратную, и сделал это вовремя: по винтовой лестнице, шурша цветастой юбкой, спускалась Нина, а следом за ней сопел и пыхтел сам господин директор.

В тот день я постарался не попадаться Николаю Васильевичу на глаза. То, чем занималась эта парочка, – вполне нормально, может быть, даже изумительно и прекрасно, но – только для них двоих, а никак не для случайного свидетеля, которому со стороны вся картина представилась как грубое и пошлое совокупление. Есть вещи, которые абсолютно не рассчитаны на присутствие соглядатая. Но на то он и соглядатай, чтобы объявляться незаметно и как бы даже незримо. Однако шапкой-невидимкой я как-то забыл прикрыться (хм! хм!), и мне ничего не оставалось, как на следующий день объясниться с Николаем Васильевичем.

– Вы не могли бы распорядиться насчёт врезки замка в мой чуланчик? – спросил я. – А то пошёл вчера туда и чуть до смерти не перепугал какую-то парочку…

– Замок? Он там есть, – директор похлопал по карманам своего пиджака. – Куда же подевался ключ? – и вдруг его щёки порозовели: он понял, что выдаёт себя. – Надо у завхоза спросить… А что, ты говоришь, за парочка там была?

– Это совершенно неважно, – сказал я. – Не думаю, что ситуацию стоит обсуждать.

– Ты уверен?

– Я уверен в том, что ключ от кладовки должен быть у меня, вот и всё…

Николай Васильевич понял, что никому ничего я не расскажу, но это, впрочем, не означало, что от такого права я отказывался навсегда. И потому он покорно выносил все мои выкрутасы, не требовал, чтобы я сидел на работе от звонка до звонка и старался не реагировать на моё ёрничанье.