Книга Межсезонье - Дарья Вернер

В трамвае на нас оборачивались, и мы старались не встречаться ни с кем взглядами. Увидели вдруг, что все перчатки грязные, будто мы таскали навоз, а руки исколоты до крови.

«Эх, – сказала мама, когда мы дотащили награбленное до дома, – а старичок-то в парке час назад оставил нераспроданные елки прямо на улице – берите что хотите…»

Теперь у нас своя елка – и нам все равно, сколько она стоит.

Папа дорезал лук: «Плачу я, плачу», – кривляется он, а мы смеемся и говорим, что он – Актер Актерыч. Ключ поворачивается в замке – с работы, из филармонии, пришла сестра («такие морды на Ройманнплац вечером – неприятно идти»), она сразу ныряет в розовую ванную, чтобы «наводить марафет».

Однажды я сказала:

– Послушай, мы так долго не протянем. Устраивайся на работу, хотя бы на десять часов в неделю. У тебя есть все разрешения – хоть какие-то деньги будут.

Она сделала скорбное лицо, сморщилась, будто я ее ударила наотмашь.

– А может, я просто буду экономить?

– Нет, пора искать работу.

Она долго искала – а потом нашла место билетера в филармонии, продавать программки перед вечерними концертами.

Летом, когда не было концертов, филармония увольняла всех билетеров – дабы не платить налоги – и сажала на пособие по безработице, чтобы с сентября трудоустроить снова.

Дома сестра теперь почти не бывала – то работала, то встречалась с мужчинами, с которыми знакомилась где-то в Интернете, а то просто бегала по распродажам.

– Посмотри, какую кофточку я оторвала, – кричала она с порога, и глаза ее горели, щеки розовели, – правда ведь, она хорошо к тем сапожкам замшевым, коричневым?

То и дело она просила – сфотографируй меня. Камера выхватывала нежную линию щеки, пепельную прядь волос, лоб, высокий и чистый нездешней мраморностью, – и каждый раз я думала «какая же это красота». А она стояла, замерев, словно высеченная из белоснежного мрамора скульптура Родена – стояла на лоджии, где я ее фотографировала, и казалось, это ее манифест жизни, просто стоять, завораживая неземным силуэтом, пропорциями древнеегипетской статуэтки и длинными, похожими в беспомощности на стебли осоки, пальцами.

Если в Нижней Австрии не пойдет снег – заедет Рома.

Зимой у него «чрезвычайное положение» – каждый день могут вызвать ночью, если ударит хотя бы легкий морозец или упадет пять снежинок. Нужно будет, чертыхаясь, в кромешной тьме ездить по спящим улочкам провинциальных городов и посыпать их солью. В провинции это строго, говорит он – не то что «у вас в Вене».

Придет Леся с братом Васей, который только в эту зиму приехал с Украины. Тоже нелегально, и тоже работать. Решил жениться, и нужно подзаработать на свадьбу – «а на зарплату у нас даже поесть нормально нельзя, я не говорю уже про отопление. Да еще и в деревнях каждое дерево обложили налогом – хоть спиливай все к чертовой матери».

С Васей я познакомилась в австрийском СИЗО для депортируемых.

«Саша, помоги – очень нужно брату передачу отнести», – позвонила однажды вечером Леся.

Вся семья, подсобрав денег на услуги тех, кто подрабатывает «перебросом» нелегалов в Европу, отправила Васю в Вену. К сестре. Он приехал с туристической визой и на следующий же день отправился во Флоридсдорф – на «рабочую панель», место, где, как девицы легкого поведения, предлагают свои услуги украинцы и белорусы, армяне и боснийцы. Состоятельные австрийцы, которым жаль денег на дорогих австрийских рабочих, приезжают во Флоридсдорф на хороших машинах, медленно едут мимо вереницы лиц – смуглых, бледных-испуганных, заросших щетиной и аккуратно выбритых – выбирают, как в магазине. Кого на стройку, кого в ресторан, резать морковку на кухне, кого ремонтировать квартиры.

Другие-то оказались опытные – они знали, что делать, если начинается облава. «А Вася еще с десятью дураками попался». Теперь сидит в СИЗО, ждет депортации.

На счастье, еще не закончилась виза – и если ему передать паспорт и сказать полицейским, что это твой знакомый, а во Флоридсдорфе оказался случайно и попал под горячую руку, то его еще, может, и выпустят.

Сырые и гулкие коридоры, потолок набух влагой, широкой ладонью свисает отслоившаяся штукатурка, кислый запах грязного белья и нечистот – кажется, ты оказался в тюрьме где-то на окраине России.

– №chste![11]– гремит под сводами окрик, словно это я сижу в депортационной тюрьме.

Лязгает, клацает, грохочет огромная железная дверь.

– Вы к какому заключенному?

– Горуйко.

Полицейский смотрит из-под фуражки недоверчиво – повторите-ка! – будто я преступник-рецидивист.

Я очень боялась его не узнать и все поэтому испортить. Я позвала: «Вась!» – и он, круглоголовый, похожий на панду в майке-алгоколичке, сразу откликнулся: «Привет!»

– Ну как они тут с тобой обращаются? – Нужно играть роль старой знакомой.

Он отвечает эхом:

– Да так себе, но кормят сносно, один раз только суп дали такой соленый, что не съешь. И позвонить дают.

В камере на двадцать человек кого только не было. А Вазген – старый армянин, вор в законе, был за главного.

Представляешь, восхищенно говорил Вася, он ворует мобильники, в открытую, а осенью изо всех сил старается попасться – чтобы загреметь в депортационную тюрьму. Тут бесплатная комната и жратва всю зиму. Жизнь у Вазгена налажена – паспорта у него давным-давно нет, выкинул, из квартиры в Армении давным-давно выписан. Выслать его из Австрии поэтому не могут.

«Хотят – да не могут, о как». Держат положенные по закону два-три месяца и отпускают. До следующей отсидки.

На будущий год у Вазгена появится право на гражданство – он уже так давно в Австрии, что по смешным местным законам им придется гражданство ему дать.

И тогда – тогда Вазген все распланировал, он потребует пособие и социальную квартиру.

Васю тогда выпустили очень быстро, и теперь он работает на стройке, посылает деньги домой.

После череды душных июлей и хороводов нестерпимо, мучительно, до костного мозга жарких августов, словно прорвав невидимую блокаду, я прорвалась в Москву.

Мама с Соней давно проводили каждое лето на даче, каждый год в Москву ездила сестра, а я отчего-то поехала только через несколько лет, дождавшись рабочей визы, дождавшись, пока ее, наполняя всевозможные квоты, выдадут, позволив, наконец, выехать из Австрии, которая – именно оттого, что невыездная, – превратилась в мою тюрьму.

Старушка – ее лицо я совершенно не помню – высунулась из двери напротив и радостно спросила: «Ну, с приездом, что ли?» Она помнила меня еще с того времени, когда я училась ходить и, говорят, стаскивала кукольную коляску с девятого этажа («Няма!!!»). А я ее – нет.