Книга Захват Московии - Михаил Гиголашвили

— Зачем хищнюги жрут козулек? Не мог разве этот бог так делать, чтоб все траву грызли, никто мясо?.. По-немецки «бок» — козёл… А то что… оленюшка… молоденец… бэмби стоит, на новый мир удивлен, а волки бегают-бегут, голову оторвают… съели… Зачем с удивлением, если волки?.. Так и люди… Зачем?.. Меня учили молиться утром, вечером, перед едой, руки держать… А когда я узнал про наци, я не стал… Хищнюги всегда в кружок, вместе… а бычья добыча — отдельно… Ненавижу смерть, церковь, там противно нюхать… Я думал тогда — если бог в церкви живёт, то как ему скучно сидеть… пыль, холод… Если бог есть — почему не покаровал Дахау?

И я признался, что я ненавижу попов, святош, ханжей в сутанах, лицемеров в рясах, терпеть не могу церквей и больниц, и врачей, и запахов болезней, бинтов и ран, не выношу цветов на могилах, надгробий, панихид, похорон — в общем, всё, связанное со смертью, мне ненавистно…

От бога и могил разговор перешёл к людоедам — чего же удивляться, что таких всё время становится всё больше, если сам бог такую каннибальскую систему ввёл: если кого-нибудь с утра не убьешь и не сожрёшь, к вечеру сам с голоду подохнешь… И Настя говорила — вампиры на перерыве кровь пьют…

О, я много про это знаю!.. У нас на кружке пацифистов недавно был доклад одного студента-медика про каннибала из Ротенбурга, о котором Самуилович ничего не слышал. И я, ощущая сильное желание говорить, рассказал ему о том, что жил в городе Ротенбург вежливый, симпатичный, подтянутый банковский клерк, который вел жизнь холостяка, ездил на курорты, встречался с женщинами и только время от времени предлагал в Интернете кого-нибудь съесть — так и писал: «Ищу мужчину от 20 до 40, который бы согласился быть съеденным», — пока один псих-инженер из Берлина не клюнул и не предложил себя в качестве пищи.

— Это как же, позвольте спросить, понять? В прямом смысле? Съесть? — Старик пошевелил кусок хлеба.

— Да, того… как сало — Розы с берёзы…

Ротенбуржец встретил его на вокзале, повел к себе домой, там они выпили по бокалу виски, он установил видеокамеру, чтоб было понятно, что всё происходит по доброй воле и жертва попросила в микрофон никого не винить в её смерти, она сама этого хочет; потом, опять-таки по просьбе, ротенбуржец отрезал у инженера член, наложил повязку, член обжарил, они вместе съели его, а потом он убил инженера ударом ножа в сердце, расчленил и съел кусок ноги, а остатки спрятал в морозилку, где их и нашли через месяц.

И когда его адвокат на суде утверждал, что это не преступление, а высшая форма демократии и свободы — один с детства, с мультфильмов, хотел кого-нибудь съесть и отождествлял себя с теми зверьками, которые едят других, а другой, тоже с детства и тоже с мультфильмов (они об этом, в числе прочего, рассказали на видеокамеру) хотел был съеденным и отождествлял себя с теми букашками-таракашками, которых ели, так что если два человека дали возможность друг другу реализоваться, то где проблема и кого за что сажать?.. И суд не знал, как судить каннибала: статьи за людоедство в кодексе нет, клерк никого не принуждал и не насиловал, просто предлагал. Спрос рождает предложение. За что его судить?.. За то, что людей ест?.. Но если эти люди хотят, чтобы их съели?.. За то, что человеческое мясо ест?.. А чем оно принципиально отличается от свинины или говядины?.. Там лошадей едят, здесь кошек и собак, азиаты червей наворачивают, негры — обезьян, а где-то человечина в ходу — в чем вопрос? Те же белки, органика… Да и статьи нет такой… В итоге ничего не нашли и дали какую-то ерунду по статье «надругательство над останками»…

На это Самуилович рассказал, что вот тут, в соседнем подъезде, живёт один бодрячок-боровичок, с густыми бровями, в ушанке зимой и летом, вернулся из Сибири по хрущевской слякоти, и вот про него шепотом поговаривают, что он — людоед, человекоядец, в зоне человечиной пробавлялся, что будто бы у него в зоне, за ограждением, свой сарайчик — «и даже с холодильничком» — был, куда надзор не приближался и куда время от времени подсаживали какого-нибудь неугодного начальству зэка, который потом исчезал:

— Это всё известно стало от человека, который в том же лагере сидел… По ночам иногда собаки выли и странной гарью пахло, дым шел из трубы… Будто бы видели у него там разделочную доску, топор, цепь, кадки…

— Кадки? На балконе? — машинально уточнил я, пришибленный этой историей.

— Ну… Что-то, наверно, и солил, что-то вялил… запасы готовил… — Самуилович удрученно почесал берет стоячей рукой. — А потом здесь десятилетняя девочка пропала, так народ на него думать стал, убить хотели, но нашлась потом девочка, к бабушке решила поехать и не на тот поезд села… А вот был еще в советское время такой Джумагалиев, так тот чуть ли не полвзвода съел, пока дознались…

Одолели очень невесёлые мысли. Вспомнили Достоевского, слезу ребёнка и долго, зло ругали ацтеков, которые мучили детей перед жертвоприношением, чтобы выцедить побольше слёз в дар их идиотским богам с раскрашенными мордохарями… Какие это боги? Хищняги! О, проклятые ацтеки! Они умели размягчать камни соком какого-то неведомого растения, придавать им любую форму, как идеальные каменные шары, найденные в Коста-Рике, скатанные в честь дурацких разноцветных мордатых богов-злодеев! По башке бы их этими шарами!

Вагнер долбил на всю макушку. Крещендо гналось за глиссандо, адажио змеиными тропами пробиралось к ушам, чтобы проскочить сквозь них прямо в душу и выворотить её. Глаза — окна души, рот — её рупор, уши — трубы…

Тут мы услышали, что в дверь стучат, и, кажется, ногами.

Старик, спрятав отпитую водку и выставив пустые бутылки на стол, поспешил к дверям, откуда понеслось:

— Чего у тебя тут, концерт? Я с работы пришёл, поспать не могу! — И в комнату заглянул пузыристый тип в майке и синих штанузах, скользнул глазами по пустым бутылкам, но Самуилович чётко выдал информацию:

— Всё выпили, Паша, опоздал, — на что тип недовольно указал рукой на проигрыватель:

— Раз всё выпили, так тише сделай шарманку, хули веселиться? — и, поколебавшись и еще раз осмотрев стол, удалился, сказав мне неприязненно: «Здрассьте!», а Самуиловичу погрозил кулаком: — Смотри, в милицию позвоню! — на что Самуилович трусливо побежал к проигрывателю делать музыку тише, а я подумал, что если Самуилович боится милиции, то, значит, в ней он сам не работает: если бы работал, не боялся бы сам себя?.. Логично. Так что Алка врёт с три чемодана!

Потом бутылка вернулась на стол, мы помянули восьминожку, у которой восемь ног, и все всегда голодные, оживились, стали ходить по комнате, смотреть книги. Самуилович что-то говорил о декабристах, Наполеоне, потом открыл картинку — «вот, Павел I» — и спросил, не нахожу ли я, что наш нынешний глава — копия Павла I:

— Тот же малый рост, тот же туповато-задумчивый, дебиловатый взгляд, узкие плечи, несуразные черты лица, нос картошкой…

Я посмотрел. Да, похож. Ну и что?

— Нос курнос? А у кого нет? Все русские друг на друга…

— Да, но Павел I по матери немец.

Это меня тоже не убедило, даже если бы я знал, о чем идёт у нас такой поджарый спор. Я вспомнил наш семинар по сказкам и сказал, что русская собака даже лает по-другому — вот, как по-русски собака лает? «Гав-гав»? А по-немецки — «wau-wau», «вау-вау», так протяжно, противно, как будто русские своих собак дразнят, а немцы своих — бьют: