Книга Утонченный мертвец - Роберт Ирвин

Коллекция Моники – ее знаменитые карточки с записями разговоров друзей и знакомых, – оказалась еще интереснее, чем роман Оливера. Моника не хотела, чтобы я рылся в ее картотеке, но я так долго и нудно по этому поводу сокрушался, что, в конце концов, ей надоело выслушивать мои стенания, и она допустила меня к своему архиву. Я изучал его несколько месяцев, и это было действительно увлекательно, и я, безусловно, узнал кое-что интересное, хотя и затрудняюсь сказать, что именно. Во всяком случае, теперь я узнал, что Моника вступила в «Серапионово братство» после «случайного знакомства» с Недом. Собственно, после этого она и занялась изучением природы случайности, пытаясь понять смысл этой встречи (и вообще любой непредвиденной встречи, которая так или иначе меняет течение человеческой жизни). Для чего состоялась их встреча? Что должно было произойти, чтобы встреча случилась? Что привело их обоих в определенное место в определенный момент времени? Что с ними было потом, чего не могло бы произойти, если бы они не встретились? В какой мере это событие стало определяющим в их судьбе, и что именно оно определило? Моника очень подробно записывала свои мысли и приводила цитаты из Паскаля, Ферма, Фрейда и Юнга. Впрочем, я так и не понял, что из всего этого следует, и постигла ли Моника тайную суть объективной случайности.

Как мы там ни было, знакомство с Недом оказало большое влияние на Монику. Нед рассуждал о конвульсивной страсти, поисках Чудесного, исконном матриархате и прочих вещах, грандиозных, заманчивых и нетривиальных. Моника была зачарована гипнотической силой его рассуждений – я намеренно использую эту метафору. Она не столько подпала под его обаяние, сколько намеренно бросилась в омут его чарующей личности. Она решила, что станет Босуэллом для Джонсона Неда*. Она старалась не пропускать ни одного собрания «Серапионовых братьев», внимательно слушала Неда, запоминала его слова, а потом, уже дома, аккуратно записывала все услышанное. Она стала любовницей Неда: приняла эстафету у Дженни Бодкин и продержалась три месяца, пока ее не сменила Феликс. Мне попалась одна дивная запись, сделанная в один из самых последних дней, когда Нед и Моника еще были вместе. Они стояли в очереди в рыбной лавке, и Нед говорил – бла, бла, бла – об основном предназначении женщины, которая должна вдохновлять художника и быть его музой, и тут Моника психанула.

* Аллюзия на книгу Джеймса Босуэлла (1740-1795) «Жизнь Саму-эля Джонсона», посвященную выдающемуся английскому литератору, лексикографу и издателю Сэмюэлю Джонсону (1709-1784). Книга написана в жанре биографии: это своеобразная энциклопедия интеллектуальной жизни Англии XVII века. Герои книги, именитые современники Джонсона и Босуэлла, спорят и рассуждают о самых разных вещах: о свободе слова и страхе смерти, об учениях древних философов, о супружеской неверности и театре, о пользе изучения иностранных языков и государственной пенсии и т.д.

– Какая муза?! Какая женщина?! – Она указала на пожилую леди в очереди перед ними. – Вот тебе женщина, тучная тетка в кошмарных очках. Она, по-твоему, тоже муза?!

Женщина рассерженно обернулась. Нед задумчиво прищурился, глядя на нее в упор, как будто и вправду пытался решить для себя, насколько она подходит на роль вдохновляющей музы.

Моника продолжала:

– Мне надоело быть твоей музой. Возьми себе в музы кого-то другого. Например, эту старую вешалку. Или вон ту, впереди.

– Девушка, ты выбирай выражения, – возмутилась «старая вешалка» и схватила Неда за лацканы пиджака. – А вам, молодой человек, должно быть стыдно за вашу подругу. На вашем месте я бы ей задала хорошую порку.

Хозяин лавки попросил Неда с Моникой покинуть помещение и сказал, что здесь их не будут обслуживать никогда.

Под конец их романа, когда Моника перестала зацикливаться на Неде, круг ее интересов стал значительно шире, и поскольку она уже знала весь репертуар Неловых интеллектуальных приемов, она сделала вывод, что ее собственные идеи не менее увлекательны и интересны, и начала аккуратно записывать все, о чем говорили «Серапионовы братья» и вообще все друзья, и знакомые, и знакомые знакомых. Разбирая ее картотеку, я сам удивлялся тому, как я много и часто «вещал о разном», причем, все, что я говорил, воспринималось довольно серьезно другими членами нашей группы (но только не Моникой, как оказалось). Разумеется, я изучал эти записи вовсе не для того, чтобы побольше узнать о Монике, Неде и братстве в целом. Да, я открыл для себя много нового, но все это шло в дополнение к главному. А главной, конечно, была Кэролайн. В картотеке у Моники был целый раздел, посвященный Кэролайн, хотя они виделись считанные разы: в «Gamages», в кинотеатре, в галерее Нью-Барлингтон и в тот день, когда мы ездили в Брайтон. (Кстати, записи Моники очень мне помогли при создании этих анти-мемуаров; я не раз обращался к ее картотеке, чтобы освежить в памяти некоторые эпизоды.)

Помню, как я огорчился, когда на одной из карточек, посвященных групповому походу на «Тайну музея восковых фигур», рядом с кратким конспектом всего, что Кэролайн говорила и делала в тот вечер, обнаружилась приписка карандашом: «Типичная стерва из среднего класса, с поджатыми губками и стиснутой задницей». Разбирая записи, посвященные собраниям братства, я обнаружил еще одно упоминание о нашем походе на «Тайну музея восковых фигур». Моника очень подробно записала свой разговор с Дженни и Оливером по дороге из паба, где мы сидели после сеанса, к «Дохлой крысе». Дженни была озадачена обстоятельствами моего знакомства с Кэролайн. Приличные девушки, сказала она, обычно не ходят в пивные без сопровождения и не знакомятся там с мужиками. Как-то все это странно. Может быть, Кэролайн не такая, какой представляется? Моника высказала предположение, что Кэролайн, возможно, была не одна, но Дженни упорно держалась мнения, что она не такая невинная девочка, какой пытается показаться. Оливер закрыл тему, объявив разговоры о «маленькой мисс» скукой смертной.

Записки о встрече в «Gamages» сопровождались весьма любопытными рассуждениями на полях, которые очень меня позабавили: Моника обозвала меня неразборчивым бисексуальным эротоманом, который изменяет Оливеру с кем попало (в данном случае, с Кэролайн). Насколько я понял, Оливер у меня за спиной, можно сказать, распускал слухи, что мы с ним спим; то есть, он не говорил ничего такого, но по его поведению у окружающих складывалось впечатление, что у нас с ним большая любовь с откровенно постельным уклоном. С другой стороны, судя по записям Моники, она даже ни разу не заподозрила, что у нас с Кэролайн не было секса. По мнению Моники, я был законченным сексуальным маньяком и спал со всем, что шевелится. Отчет о поездке в Брайтон полностью совпадал с моими собственными воспоминаниями и дополнял их разговорами в машине Моники и беседами на пляже, при которых я не присутствовал. Оказывается, на обратном пути Оливер впал в злобно-глумливое настроение. Он как будто поставил себе целью добиться, чтобы Моника психанула и вышвырнула его из машины. Он издевался над ней, как мог: потешался над ее стремлением стать журналистом, острил по поводу ее умения водить машину и язвил относительно того, что она как бы в братстве и все же сама по себе, всегда – где-то с краю, всегда -обособленно, и он что-то не замечал, чтобы она проявляла желание с кем-нибудь подружиться. Он процитировал из «Так говорил Заратустра» Ницше: «Еще не способна женщина к дружбе: женщины все еще кошки и птицы. Или, в лучшем случае, коровы». Моника совершенно не представляла себе, как Оливер будет справляться, если его призрачная возлюбленная все же ответит на его призывы. На что ему женщина? Вызвал бы лучше духа красивого мальчика. Самая что ни на есть подходящая компания для Оливера.