Книга Иллюзионист - Анита Мейсон

Солнце садилось в окрашенные малиновым цветом тучи, и море казалось посеребренным. Завтра будет хороший день. Но через несколько недель погода испортится. Это побережье считалось опасным. Шквальный ветер может налететь в любой момент. Мореплаванию Кефа учился на Озере, которое славилось своими неожиданными шквалами; но на Озере защиту можно было найти на берегу. Здесь же на много миль подряд берег составляли голые скалы и отвесные утесы, и укрыться от бушующего моря было негде.

Он не вернется на Озеро. Он думал об этом и решил, что это было бы неправильно. Тогда ему казалось, что в маленький приморский город его привел случай, но, как только он здесь очутился, он понял, что это верное место. На какое-то время.

Близилась зима. Рыбы будет мало, да и в любом случае Малахия шел на поправку. Скоро ему будет пора уходить. Он узнает, когда настанет этот день.

Он удовлетворенно улыбнулся. В его жизни была простота, которая его радовала. У него было все необходимое. У него было время: да, у него было время.

Он закончил штопать порванное место и отложил иглу. Он не будет строить планы. Что-то близилось, но было еще далеко. Когда это придет, он будет знать, что оно предназначено для него.

— Давай, — сказал Симон.

Она умело двигалась под ним, время от времени заставляя его двигаться быстрее, но никогда не доводя его до неуправляемой спешки, всегда давая ему отдохнуть, расслабляя мышцы. Было очень важно не потерять контроль. Эта потребность каждый раз доводила его до полного уничтожения, после которого необходимо было все начинать с начала.

— Еще немного, — сказал он, и потом ему пришлось сдерживать себя, когда она его сжала. Это превратилось в ритуал — выполнять движения страсти, не давая ей подчинить себя.

Уже близко. Он уже чувствовал близость цели и, как только ощутил это, оказался в ее власти и дрогнул в ответ. Он должен подчиниться… идти вперед…

Опять слишком быстро. Он специально сбился с ритма и стал думать о постороннем, пока не почувствовал, что удовольствие удалилось и потеряло свою остроту. Тогда он неистово бросился ему навстречу и тотчас потерялся в трепещущих тоннелях. О, это божественное и опасное желание, увлекающее его за собой. Следовать за ним опасно, не следовать, когда оно засасывает, толкает и гонит тебя, невозможно. Оно было неуправляемым и одновременно управляло им, заставляя подчиняться своей движущей силе и засасывающему водовороту. Дальше и дальше, глубже и глубже, в темный омут… нет, слишком опасно — и он со стоном отпрянул. Потом момент шаткого равновесия, желания подчиниться и не подчиняться, сохранить контроль усилием воли, которая уже была нерешительной и слабой…

Он отчаянно пытался овладеть собой, но с каждым мгновением его желание становилось все тверже и острее, превращаясь в скалу, наполненную огнем, который должен был вырваться наружу и излиться…

Он закричал от боли: это было подобно смерти. Но он заставил себя отступить, не поддаться безумию. Сопротивление отняло все силы. Захлестнутый изнеможением, он знал, что проиграл. Его тело было отравлено. Его разум — опустошен.

Проходило время.

Это началось медленно. Сперва он увидел вспышку света. Кровь потекла по венам: его тело было живым, а не мраморным. Покалывание в руках и ногах, начавшееся где-то в нижней части позвоночника. За покалыванием, как только он почувствовал его, последовал странный холод, похожий на прохладу разреженного горного воздуха. И казалось, само вещество его стремится туда, где ощущалась разреженность, будто его тело пропускают через сито, отсеивая тяжелые элементы. Холод охватывал все его члены, пока он не перестал их чувствовать. Затем центр холода в его позвоночнике стал расширяться. Он чувствовал, как затихает пульсация в пояснице и животе, прекращается покалывание в корнях волос. Холод охватил позвоночник. Когда он добрался до шеи, Симон подумал, что перестанет дышать. И его дыхание замедлилось, но было ровным.

Он стал бесплотен. Оставался лишь мозг в своей костяной клетке. Он чувствовал, как вес черепа пригибает его к земле.

Он попытался шевельнуть челюстью, но сухожилия исчезли. Холод охватил его череп.

Ничего не осталось, кроме света.

Ничего не осталось, кроме света.

Но как только это стало ясно, появилась темнота. Если бы не было темноты, было бы неясно, что есть свет.

Итак, были свет и темнота.

Свет создал темноту, чтобы было ясно, что есть свет.

Но тогда были уже три вещи, а не две. Свет, темнота и Мысль. Потому что темнота появилась благодаря Мысли, порожденной светом.

Таким образом, Мысль была первым творцом. Все созданное впоследствии было создано Мыслью.

Мысль порождалась светом и тяготела к темноте, которую создала. Она стремилась к свету, так как происходила от него, но также стремилась к темноте, так как сама ее создала. Из непрерывной борьбы этих стремлений родилось время, и время создало мироздание, а Мысль наполнила мироздание формами.

Мысль видела все эти творения и любила их, так как они были созданы ею, и чуралась их, поскольку они не происходили от света.

Так как она любила их, она хотела рассмотреть их. Она двинулась к самому краю света, чтобы рассмотреть вещи, ею созданные.

Она достигла самого края и потянулась к ним.

Они увидели ее над собой и преисполнились стремлением к ее красоте. Они потянулись к ней.

Она упала в темноту.

Она пыталась вернуться к свету, но густая темнота не давала ей взлететь, а формы толпились вокруг нее, мешая освободиться. Они заключили ее в тело, подобное их собственным, в вязкую ячейку, подверженную времени, изменению и распаду. Так как они не были способны понять ее красоту, а лишь форму, в которой она была заключена, они оскорбляли эту форму и заставляли ее страдать. Она переходила из одной формы в другую, терпя гонения и унижения, пока почти полностью не забыла свою истинную природу. В конце концов она подверглась самому ужасному вырождению, какое только возможно.

В теле блудницы Дух Божий ждет ее искупителя.

Деметрий заметил, что мужчина, который не говорил, а лишь хрюкал и булькал, и мальчик, у которого не было лба, привязаны друг к другу. Они заботились друг о друге, насколько это было возможно. Когда приносили еду — чуть теплую серую массу из бобов и ячменя, — мальчик съедал свою порцию, а мужчина отдавал ему часть своей. Мальчик понимал звуки, издаваемые мужчиной, и разговаривал с ним. Однажды, когда тюремщик пнул его товарища, мальчик яростно бросился того защищать. Тюремщик был так удивлен, что не нанес ответного удара.

Деметрий подумал, не приходятся ли они друг другу отцом и сыном, но с содроганием отмел эту мысль.

Сидя или лежа в зловонном подземелье в компании калеки, урода и безумца, Деметрий проводил время в раздумьях о своей жизни. Ему казалось, что над ним сыграли непонятную злую шутку. Он никогда не был хозяином своей судьбы даже в той степени, в какой ими были эти два урода, делившие с ним камеру. А все из-за того, что он родился рабом.