Книга Зяблики в латах - Георгий Венус

Поручик Ягал-Богдановский усердно выдувал застрявший в мундштуке окурок.

— Что?.. — Щеки его ходили, как баллон пульверизатора. — Что?.. А то, что, если б мы, вместо этого, подчинились польскому командованию…

— Молчите, ренегат! — крикнул вдруг мичман. — Патриот называется! А губернии почем продаете, сукин сын?

— Отродье эсеровское! Истерик! Хайло заткните! — побледнев, вспылил всегда сдержанный Ягал-Богдановский.

— Так!

— Крой! Крой его!

— Матом натягивай!.. Матом! — обрадовавшись, загалдели офицеры, которых сдержанность Ягал-Богдановского всегда несколько стесняла.

— А ну!..

— Еще!

— Наша берет!.. Матюком!.. В три матери загибай!.. Матерью!..

— Я?.. Это я ренегат?..

Уже овладев собой, поручик Ягал-Богдановский презрительно поджал губы, опустив под косой линией коротко подстриженные, всегда прямые усики.

— Я предлагаю, мичман, созвать…

И вдруг, взмахнув рукой, он быстро соскочил с подводы и закричал, схватив подводчика за портки:

— Стой, мать твою!.. твою мать! стой!.. Но колесо подводы уже повернулось и поломало его упавший на дорогу мундштук.

— …Твою мать в три бога и в черта косого!.. твою… Куда уши, болван! черт! — спрятал?..

Офицеры на подводе захохотали, сразу, словно по команде.

— С производством, поручик Ягал-Богдановский!

— Вчера была девица, сегодня дама!

— С крещением!

— Магарыч!

— Магарыч!

…А вдали за облаком пыли уже гремели орудия.

Рассыпавшись лавой, шли куда-то кубанцы. Наши 1-й и 2-й батальоны соскочили с подвод и также рассыпались в цепь.

За цепями показались далекие дома Александровска.

* * *

Мичман Дегтярев стоял на подводе, широко расставив ноги, и смотрел вдаль.

— Ну что? — не подымая головы с вещевого мешка, спросил его поручик Пестряков. — Докладывайте!

— Да ничего!.. Перестрелка.

Но вот по полю покатилось далекое «ура». Роты бросились к Александровску, выйдя из цепей и образовав густой черный треугольник. За город бросились кубанцы.

Наши подводы свернули с дороги и тоже помчались к городу, — прямо через поле.

Мимо нас, нагоняя роты, пролетел автомобиль Туркула. За ним другой генерала Витковского.

— Сюда! Санитары!.. — кричали раненые. Но никто раненых не подбирал. Все стремительно шло на Александровск.

— Поймаем!

— Возьмем!

— Нагоним!

— Потопим!..

Неслась по полю и наша батарея.

— Эй! Не отставать! Эй!

Одно орудие в трехпарной упряжке долгое время шло, грохоча зарядным ящиком, возле нашей подводы. Потом обогнало и пошло впереди нас.

— Здорово! Черт! Нагоним!

Шесть мулов, впряженных в орудие, неслись, прижав к голове острые уши. Вбежав в полосу встречных кустов, они отдернули уши еще испуганней.

— Го… Го… Гони!.. Нагоним!

Кусты под подстройками быстро пригнулись. Легли под колеса. Кто-то под колесами вскрикнул. На секунду орудие задержалось, потом, виляя зарядным ящиком, опять понеслось рядом с нами.

В кустах, придавленный колесами орудия, остался штабс-капитан Карнаоппулло. Он лежал на животе, лицом в землю, на которой длинными змеями чернели его окрашенные кровью усы.

— Нагоним!

— Возьмем!

— Потопим!..

Но красные успели форсировать Днепр. Когда мы въехали в пустой город, наша артиллерия открыла огонь по последним уходящим баржам.

…Кажется, уже в третий раз за время нашего пребывания тушил Александровск огни.

Занятия давно окончились. Была произведена уже и вечерняя поверка. Мы стояли в кругу и разучивали новую песню, — на этот раз в честь генерала Витковского, наскоро сочиненную поручиком Винокуровым.

Поручик Винокуров, или «лейб-поэт полка», как в насмешку называли его в нашей роте, числился прикомандированным к штабу, где писал он «Историю Румынского похода и Дроздовской дивизии». От поры до времени он сочинял также и стихи, сам же подбирал к ним мотив. Потом стихи эти переписывались и разучивались по ротам.

…Тяжелые, черные листья каштана качались под ветром. Над ветром плыли спокойные, вечерние звезды.

Чей черный Форд ле-тит впе-ред

Пред сла-вными пол-ка-ами,

без конца тянули мы всю ту же нудную песню,

И кто к побе-де нас ве-дет

Уме-лыми ру-ка-ми?..

— Отставить!.. Не так! — оборвал поручик Винокуров.

— «И кто к побе… К побе-е…» — повторял он нараспев. — Поняли?..

И кто к побе-де нас ведет…

С дороги поднялся ветерок. Бросил вверх шестилистники черного каштана. Они потянулись к небу, точно жадные, широко растопыренные пальцы. Но звезды ушли из-под листьев и также спокойно поплыли дальше.

Влево от каштановой аллейки, возле штаба полка, толпились вновь мобилизованные. Когда песня обрывалась, до нас доносились робкие, просящие голоса.

Вслед за ними короткие оклики часовых.

— Да пусти, голубчик! — плакала женщина. — С провизией я… Отдам ему только… И пойду себе с богом…

— Назад!

— Пустите ее… господин!.. Да ведь мать это… Послушайте…

— Пошла! Пшла!

Но второй часовой перебил первого:

— Постой! Постой-ка!.. Курица?.. Послушай, курица у нее!

— Курица? Давай сюда курицу!

— Милые!.. Ми-и-лый!.. Да сыну это… сыну…

…улице

Не пройдет и курица!

весело запел второй часовой.

Если ж курица пройдет,

То дроздовец унесет…

— Ать, два!

…ле-тит вперед

Пред сла-вным-ми пол-ка-ми!

запели мы снова.

* * *

Было уже совсем темно.

Я отошел в глубь улицы и сел на крылечко двухэтажного деревянного дома.

В темноте передо мной какая-то собака обнюхивала тумбу. Потом собака побежала дальше.

— Сидит?..

— Сидит!.. — услыхал я над собой чей-то испуганный женский голос. И жалюзи во втором этаже тихо опустились на окне.

Я поднял голову. Звезды над крышей плыли еще гуще, чем прежде. Крыша подравнивала их и, казалось, хотела уплыть вместе с ними.