Книга Ставка на Проходимца - Илья Бердников

Однако корма начинала не на шутку болеть…

Люська наморщила гладкий лобик, нахмурилась, закусив губенку…

— А ты — злой! — Она толкнула меня в грудь и… правильно: моя корма увязла еще больше.

— Почему ты морщишься, Ле-ша? — спросила заботливо Ками.

Я даже вспотел немного, но тут что-то темное ударилось о прозрачную бронекерамику рядом с лицом Люськи. Сестра вскрикнула, отшатнулась и чуть было не упала в колодец, но ее падение задержали мои ноги, что все еще стояли на последней ступеньке дюралевой лестнички.

— Это что еще такое? — изумленно пробормотал я, с облегчением понимая, что тяжесть уцепившейся в мои ноги Люськи вытаскивает мою многострадальную корму из цепких объятий металлических рифов. Так, наверное, вздыхает капитан, снявший практически погибшее судно с предательской мели и уводящий его в закрытую от шторма гавань.

Словно в ответ на мои слова над куполом фонаря пулеметного гнезда пронеслось еще несколько темных силуэтов. Я повернул голову и увидел, как по прозрачной керамике стекают алые капли крови и трепещут прилипшие перья. Да, кто-то основательно об нас треснулся. Так влететь можно, только сильно испугавшись, в панике убегая от какой-то жуткой опасности. Совсем потеряв голову от страха…

Я буквально онемел, когда на уровне моего лица поднялась оскаленная морда с текущей из разбитой пасти кровью. Птица, если только у птиц бывают такие звериные зубастые пасти, несколько мгновений смотрела мне в глаза желтыми безумными гляделками, а затем сорвалась с крыши автопоезда и исчезла в клубах поднимаемой колесами пыли. Ками что-то сказала, но я не обратил на это внимания, наблюдая многочисленные птичьи стаи, что потянулись на заход солнца. Некоторые птицы летели совсем низко: видно было, что они порядком вымотались и еле машут крыльями. Среди них были как мелкие особи, так и крупные, вроде наших кондоров и грифов. Только крылатые формы местной фауны иногда очень сильно отличались от земных птиц, напоминая больше покрытых перьями огромных летучих мышей. Как я понимал, все пернатые стремились преодолеть горный массив, чтобы укрыться за ним от ветра, а может — и еще чего-то более страшного, что надвигалось на нас с востока.

— Люсь, ты, наверное, иди в каюту, — сказал я сползшей вниз сестре, когда она вознамерилась снова подняться по лестничке.

Люська пробурчала что-то, но от шахты ушла.

— Леха, ты это видишь? — раздался по интеркому голос Данилыча. — Где ты там?

— Вижу, — отозвался я. — Отчего же они бегут?

— Ты что, в башне? — поинтересовался Данилыч. — Сиди там, наблюдай. Или… нет, лучше пусть Ками в башне сидит: она с пулеметом ловчее тебя справляется!

Я взглянул на Ками: девушка сидела бледная, словно чего-то боялась. Ну не птиц же она испугалась, в самом деле! Вон, смотрит на них не отрываясь, словно боится на меня посмотреть…

Блин, пулемет!

Мне самому стало неудобно. И дернуло же Данилыча это сморозить! Нужно будет предупредить весь экипаж, чтобы при Ками пулемет не упоминали. Как, впрочем, и Нэко, из него укокошенного.

— Я пойду, — сказал я Ками и рывком выдернул ягодицы из ослабевшей хватки пулеметных цинков.

Девушка подняла на меня взгляд и тут же отвела его в сторону. Как бы быстро она это ни сделала, я успел заметить предательскую влагу в ее миндалевидных глазах. Вот незадача! Терпеть не могу, когда женщины плачут.

— Ками, послушай, — проговорил я, прикасаясь к ее руке.

Ками вздрогнула, отдернулась, словно бы я раскаленный уголь к ней прижал, но тут же схватила меня за руку, как будто испугалась обидеть своей реакцией.

— Я не хочу за пулемет, Ле-ша! — проговорила она сдавленно. — Давай ты тут посидишь, хорошо?

— Хорошо, — ответил я, наконец-то понимая, что она перестала звать меня «Лехой», как звали Данилыч и Санек, а называет «Леша». Как Люська. Научилась, значит…

— Он тебе дорог был? — сказал я, тут же испугавшись, что еще больше раню девушку. Вот, блин, ляпнешь же невпопад!

— Я без него не вернусь на Шебек, — глухо ответила девушка. — Снова так жить, чтобы на тебя смотрели…

Ками, мазнув меня по лицу тяжелым хвостом волос, исчезла в горловине люка, оставив после себя легкий запах моря и цитрусов да легкое щемление в сердце.

Что она имела в виду? Как на нее там смотрели? Как на убийцу? Но ведь раньше я не видел никаких угрызений совести с ее стороны. К тому же кто узнает, что именно она расстреляла своего лжебратца? Ведь правдой будет то, что она поведает своим нанимателям. Разве что ее накажут за невыполнение задания, а у восточной мафии наказания ой как жестоки могут быть…

И почему у меня так сжимается сердце?

Ни с того ни с сего чувство горечи стало разрастаться, крепнуть… будто бы внутри меня кто-то, кто был и я, и одновременно не я, грустил о том, что жизнь пошла именно вот так, что были потеряны многие возможности, люди, взаимоотношения, улыбки… Этот кто-то словно бы знал, как все должно было правильно произойти. Произойти так, чтобы не страдали люди, не умирали мечты и желания, не гас тот самый свет, что должен был гореть в каждом, но во многих так и не зажегся. Этот кто-то, кто являлся одновременно и мной, и кем-то другим, он был неизмеримо мудрее меня… он знал, каким должно быть добро, каким должен быть мир и какими — люди. Этот кто-то с мудрым сожалением смотрел на цепь событий и миров, которыми является каждый человек, смотрел… и сопереживал. Ощущение от этого сопереживания было настолько сильным, что я согнулся в кресле стрелка, обхватив себя руками, и испугался, что сердце не выдержит наплыва таких невероятно сильных чувств.

— Господи… — просипел я сжатым спазмом горлом. — Откуда столько боли?

В сердце шевельнулся ответ, разгорелся, словно бы человек зажег свечу в темной комнате, разгоняя по углам страх вместе с темнотой.

«В любви всегда есть боль. Не бойся боли. Бойся быть равнодушным…»

Я разогнулся, откинулся в кресле, ощущая, как боль сожаления уходит из сердца и солнечного сплетения, как отпускает перехваченное горло…

Вот так. Не хватало еще инфаркт получить на ровном месте, да еще в мои-то годы! Хотя… та боль, что наполнила меня, была не физического характера, скорее — эмоционально-духовного. Это было переживание не человека, но словно бы я ощутил частицу эмоций другого существа, эмоций Того, Кто несравненно выше моего понимания…

— Что там в округе, девочка?

Я выдохнул, потер занемевшее лицо и нажал клавишу интеркома:

— Это Леха. Данилыч, слушай, девочке не нужно лишний раз напоминать о пулемете, понимаешь?

Я говорил по-русски, для чего приходилось немного напрягаться, будто с трудом вспоминая такие знакомые, но сейчас куда-то спрятавшиеся слова. Данилыч поперхнулся, откашлялся и пробормотал виновато:

— Дурак старый, совсем из ума выжил. Слышишь, Сань?