Книга Последнее звено - Виталий Каплан

– О, понимаешь! – Лукич поднял вверх указательный палец. – Только ты пока это умом понимаешь, а надо – шкурой. Ну, за этим дело не станет. Теперь вот что знай: воином тебя беру на десять лет. Все эти годы здесь проведешь… если уцелеешь, конечно. Тут некоторые разбойнички думают: мол, поступлю на службу, получу оружие – и деру. Запомни – отсюда удрать нельзя. А если чудо и случится, если добредешь до внутренних земель словенских – тут же поймают. И тогда… рабством у степных не отделаешься… Беглый боец – это тебе не беглый холоп. Беглому бойцу казнь положена жестокая… и заметь, не на смерть. Специальные лекаря в Воинском Приказе имеются… безболезненно отрежут такому руки по локоть и ноги по колено… зрения лишат… Как раны заживут, так и отпустят бедолагу. Свободный человек, мол, ползи куда хочешь… О таком и говорить неприятно, а предупредить все же надо.

Да уж… с дезертирами тут сурово… несмотря на всяческие линейные загибы. Прав товарищ командир – уж лучше бы по-быстрому башку оттяпать, меньше мучений. И ведь гуманисты какие – под наркозом ампутируют… «Всеобщее смягчение нравов».

– Амвросий Лукич, а что же после десяти лет?

– А после жалованье получишь и решай: оставаться ли здесь еще на десять, возвращаться ли во внутренние земли. Там вольным человеком станешь, да и деньги немалые… Уж как-нибудь разберешься…

Десять лет… Ни фига себе! Вот это угодил под весенний призыв! Когда же я до лазняков доберусь? Впрочем, остальные варианты все равно хуже.

– Костя! – командирским басом гаркнул Лукич, и в комнату ввалился плечистый воин. – Вот тебе новый боец, в десятку. Зовут Андреем, мозги у него есть, все остальное сделаешь сам.

– Исполню в лучшем виде, – отрапортовал десятник Костя. И, положив мне мощную лапу на плечо, сказал: – Ничего, освоишься. Знаешь, у нас говорят: легко в учении – тяжело в гробу.

3

Зря Костя пугал, не так уж и ужасно оказалось здешнее учение. Гоняли, конечно, с утра и до вечера, но тут мне кучепольский опыт пригодился. Десятник Костя был не вреднее десятника Корсавы. Да и ругался он не столь забористо. Зато, в отличие от своего коллеги, мог и затрещину влепить.

– А линию покривить не боишься? – обиженно вякнул я ему после первого подзатыльника.

– Не, мы ж к народной привязаны, она всяко вытянет, – широко улыбнулся Костя. – А что, сильно переживаешь?

– Ну так, – пожал я плечами. – Да ладно, нормально.

Я действительно принимал это как должное: деться все равно некуда, толкать ребятам речи о линиях и смягчении нравов – глупо. А уж если сравнить с российской армией… Да здесь просто санаторий какой-то. Действительно – вот не подошел бы тогда Жора Панченко… так бы я и остался с неудом по теормеху, и завалил бы на комиссии… и вылетел бы из института белым лебедем… черным чижиком… Прямо под осенний призыв… Сейчас бы как раз полгода отслужил… из «сынков» перешел бы в «черпаки». Зато полтора года – не десять…

Здесь, конечно, был огромный плюс – никакой дедовщины не наблюдалось и в зародыше. И никакого армейского долбомаразма… Люди не дурью маялись, а дело делали, причем разумно… «Тут все опытом проверено, – пояснял мне Костя. – Опытом и кровью…»

Полтора месяца промелькнули незаметно. Когда тебя поднимают до рассвета и весь день – сабельный бой, верховая езда, бег с полной выкладкой, копьевая атака и щитовая оборона, не очень-то время и замечаешь. Некогда и терзаться всякими мыслями. Падаешь после отбоя на тюфяк – и в отрубе. Так что и таяние снега, и рост травы, и теплые ветры – все прошло мимо меня. Словно махнули волшебной палочкой – и зазеленела степь. Радость-то какая для поэта – ее снова можно сравнивать с морем.

Впрочем, не только для поэта. Степняки, по словам Лукича, возбудились. Разведка доносит, готовится большое вторжение…

– Запахло в воздухе полынью, скоро, значит, запахнет и кровью, – высказался обычно немногословный Душан. – Вот кого, хотелось бы знать, осенью за этим столом не станет…

Да уж, самая уместная речь за ужином. Способствует пищеварению…

Душан был македонцем. В здешнем мире Македония тоже когда-то была частью Великой Эллады и тоже в свое время от нее отвалилась, как и словенские земли. Родители Душана по каким-то причинам перебрались сюда, когда бородатый дядя был еще неоплодотворенной яйцеклеткой. О дальнейшем он умалчивал – как и о том, почему оказался здесь. Однако служил в крепости уже года три и считался хорошим бойцом. А что рта лишний раз не раскроет – его дело. Тут не принято было лезть в душу. По обрывкам разговоров я понял, что не менее половины воинов – бывшие оторвы, у которых линии такими узлами завязаны, что лишний раз лучше и не вспоминать.

…Отбой здешний – понятие символическое. Не дудит никакой горн, как в детском лагере, не звенит никакой звонок. Просто десятник объявляет: «Все, ребята, на боковую». И фраза эта звучит лучше любой музыки. Для меня, во всяком случае. Это ж подумать больно, как много и сладко спал я и у боярина Волкова, и в логове Буни… даже в лыбинском концлагере и то более-менее высыпался.

Поэтому, когда меня осторожно подергали за плечо, я еле удержался от мата. Только-только поплыл в теплые волны межмирового океана – и на тебе! Что за дела?

– Тихо, тихо… Вставай, Андрейка.

Ненавижу, когда меня называют Андрейкой. Спросонья могу за такое и в глаз дать. Разбудивший увернулся лишь чудом… Хотя какое чудо? – наработанные рефлексы.

В казарме не было абсолютной тьмы – у входа горел маленький свет-факел, закрученный по минимуму. Это я еще в бытность у Буни узнал, что яркость, оказывается, можно регулировать, есть там такое кольцо… Понятно, совсем без света нельзя – а вдруг тревога, несколько секунд окажутся потерянными. Или кому-то потребовалось до ветра – он же в потемках народ перебудит.

Сейчас, в слабеньком желтом свете, Душан казался привидением. Белая нательная рубаха, белые подштанники – и почти черное лицо.

– Вставай, Андрейка, – склоняясь к моему уху, повторил он. – Поговорить надо…

Я уже собрался было недовольно промычать, но внезапно понял – ему действительно надо.

– Я первым на двор, ты чуток обожди… чтоб не вместе…

Ну ладно. Честно выждав требуемый чуток, я откинул шерстяное одеяло и тихонько вышел на двор.

Вот тут уж действительно разлилась первозданная тьма. Никаких огней не горело. Луна еще не взошла, и не будь на небе звезд – вообще ничего не удалось бы различить.

Но звезды… Такого неба я, пожалуй, никогда не видел. Даже в московском планетарии. Голова кружилась, стоило всмотреться в эти бесчисленные, удивительно яркие фонарики. Как там Аглая говорила – глаза, подглядывающие за нами.

Да какое там подглядывают?! Насмешливо зырят, нисколько не таясь, чувствуя себя в полном праве. Это у них, в вышине, в холодноватом еще майском воздухе – настоящее мироздание… а у нас внизу – просто мироконура какая-то.