Книга Заговор - Сергей Шхиян

— Ладно, не хочешь говорить, не говори, тебе же хуже, — равнодушно констатировал я. — И о хозяйке своей тоже ничего не расскажешь?

Управляющий посмотрел на меня с плохо скрываемой насмешкой.

Гуманность «следствия» вызвала иллюзию, что у него есть шансы не только спастись, но и что-то на этом выиграть.

— Чего мне с тобой говорить, теперь тебе полный конец, — с угрозой начал он. — Мои люди тебя под землей отыщут! Вези меня с почетом назад, тогда я еще, может быть, за тебя словечко и замолвлю!

— Ладно, Иван Никанорович, — примирительно сказал я, — ничего не поделать, значит, у нас с тобой дружба не получилась. Жаль, но насильно мил не будешь. Ваня! — закричал я в окно. — Неси сюда веревку, да потолще, чтобы не оборвалась!

Управляющий внимательно посмотрел на меня, немного встревожился, но пока еще продолжал держаться гордым соколом.

Я же спокойно сидел и ждал, когда парень исполнит приказ. Иван Никанорович, не заметив во мне робости, кашлянул и поинтересовался:

— А зачем тебе веревка?

— Веревка-то? Так для одного дела, — небрежно, отводя от него взгляд, ответил я, — да ты не бойся, тебя это не касается.

Скажи я обратное, он, возможно, посчитал, что его просто запугивают, теперь же смутился и не так уверенно, как раньше, продолжил стращать неминуемым возмездием:

— Не хочешь сразу покаяться, это плохо, брат. Чем дольше меня в плену продержишь, тем тебе хуже, — бормотал он, тревожно глядя на входную дверь.

— Ты же сам, Иван Никанорович, говоришь, что у меня нет выхода. Куда не кинь, всюду клин, так что же мне одному погибать? За компанию, говорят, и жид удавился.

— Какой еще жид? — всполошился он. — Не знаю я никакого жида, я православный!

— Это-то и плохо, — грустно сказал я.

— Ч-что в том п-плохого, — опять начал заикаться управляющий.

— А то, что если умрешь без покаяния, то не видать тебе рая, как своих ушей. Так и будешь до скончания века гореть в аду.

Иван Никанорович, несмотря на острый ум, логическую связь со смертью без покаяния и веревкой заметить не захотел, потребовал разъяснений:

— А почему я помру без покаяния?

— Так где же я тебе попа сейчас найду? Да и зачем это мне, ты мне ничего говорить не хочешь, а я для тебя буду на священника тратиться!

В этот момент в избу вошел мой бестолковый рында с куском веревки в руке и спросил:

— Такая подойдет?

— Я тебе что велел принести? — набросился я на него. — Я тебе сказал, что крепкую веревку нужно, чтобы не оборвалась! А ты что принес, разве такая человека выдержит?

Ваня недоуменно повертел кусок веревки в руке, не зная, что и думать.

— Ты посмотри на Ивана Никаноровича, он мужчина солидный, тяжелый, а на твоей разве что цыпленка можно повесить!

Ваня оценивающе осмотрел управляющего и, сообразив в чем дело, повинно сказал:

— Нет у нас хороших веревок, я лучше кожаную вожжу принесу, она точно его удержит, да и висеть на ней сподручнее, не так будет шею натирать.

Кожаная вожжа управляющего дожала. Он опять позеленел и его начало тошнить.

Такой изнеженности от средневековой сволочи я никак не ожидал.

— Видишь, что ты наделал! — вновь закричал я на парнишку. — Неси скорее вожжу или что хочешь, а то он нам тут все полы загадит!

Ваня кивнул и бросился вон, а Иван Никанорович повалился мне в ноги:

— Государь-батюшка, не погуби! Заставь за себя век Бога молить! Не своей волей Прасковыошку-сиротку в чужие люди отдал, попутала меня баба проклятая!

— Ладно, рассказывай все без утайки, а там посмотрим, казнить тебя или миловать!

— Миловать, государь, тебе за то на том свете зачтется!

— Ну, это еще неизвестно. Ладно, говори, только не ври, учти, времени у тебя не осталось.

— Верка Прохорова на сиротскую казну польстилась и велела девку извести!

Он замолчал. Пришлось его подогнать:

— Это я уже слышал, говори по делу, а то сейчас Ваня вернется!

Управляющий, вздрагивая от каждого шороха и со страхом косясь на дверь, начал торопливо рассказывать о том, как у крестной созрел план объявить о смерти Прасковьи и захватить в одни руки объединенное состояние обеих купеческих семей. Естественно, себе Иван Никанорович оставил роль слепого орудия коварной купеческой вдовы. Ничего необычного в этой истории не было, типичная, как говорится, «бытовуха», удивляло только изощренность исполнения. Они с крестной даже похоронили какую-то девушку в семейном захоронении, а саму сироту продали в бордель.

— Я слезами плакал, молил Верку пожалеть сироту, она на меня только ногами топала, — окончил он свой рассказ.

— А мне ваши люди сказали, что ты с Веркой живешь как с женой, и сиротскую казну вы пополам поделили, — блефовал я, наблюдая за реакцией Ивана Никаноровича.

Он вздрогнул, поглядел с ненавистью, потом закричал со слезой в голосе:

— Врут проклятые, если мне и перепало что, так одна маковая росинка, все Верка себе заграбастала. А что живу я с ней, так не своей волей, она силком заставляет!

После такого заявления мне очень захотелось ненадолго отступить от принципов гуманизма и повесить-таки Ивана Никаноровича.

— Вот такие подойдут? — спросил рында, входя со свернутыми сыромятными вожжами. — На них можно двух таких дядечек повесить, и то выдержат!

Мы с Ваней одновременно посмотрели вверх, словно прикидывая, куда можно привязать кожаный галстук. Это по понятной причине так не понравилось нашему вынужденному гостю, что он тихо завыл.

— Что это он? — спросил меня Ваня.

— Правду говорить не хочет, — объяснил я, — это его так совесть мучает.

— Не надо, пощадите, я все скажу! — попросил тот.

— Говори.

— Скажу, если обещаешь помиловать! — попытался торговаться Иван Никанорович.

— Вон туда можно привязать, сможешь под крышу залезть? — спросил я Ваню, указав на поперечную балку на самом верху.

Парень поглядел наверх.

— Лестница нужна, так не забраться.

— Тогда чего ты стоишь, иди за лестницей, что мне тут весь день с ним болтать прикажешь, у меня еще дел много.

— Пощади! — опять взмолился управляющий.

— Расскажешь все без утайки, тогда может быть и пощажу. А снова станешь врать, жить тебе осталось не больше четверти часа.

— Ве-ерка, — начал было он.

— Еще скажешь одно слово о Верке, убью! — рявкнул я.

Иван Никанорович весь съежился и посмотрел таким умоляющим взглядом, что только у каменного истукана не екнуло бы сердце. Я почувствовал себя извергом и садистом, но не смягчился. Потрясенный таким жестокосердием, он продолжил, перейдя с имени собственного на местоимения: