Книга Счастливцы и безумцы - Игорь Сахновский

Остаток ночи он проворочался в дебрях натруженного храпа и сопения мужской половины банды. Женщины спали в соседней комнате. За тюлевой шторой уже светлело, когда он попрекнул себя в очередной раз, что живёт, очевидно, ошибочно, и с чистой совестью уснул.

По его ощущениям, приблизительно спустя секунду все зашевелились и толстяк свежим пионерским голосом запросил у супруги Люси шампанского. Сидельников мысленно установил стрелку будильника на полную тишину и заснул ещё старательней. Тишина его и разбудила. Вокруг не было ни души. Он прислушался: в ванной шумела вода.

Через полгода, прокрутив тот день, как киноплёнку, он попробует выявить в нём пропорции случайного и непременного: могла Валентина, фактически чужая женщина, НЕ предложить ему, чужому, то, что, рискуя головой, предложила? Или несколько совместных часов в горячей взбаламученной постели способны стать решающими? Мог ли он сразу дать согласие, а не отмахнуться, полностью поглощённый, едва ли не проглоченный её голыми полновесными прелестями?

Сказанное Валентиной на очередном переводе дыхания, после четвёртого, что ли, восхождения, сводилось к следующему: неужели его, Сидельникова, место среди нищих – годами считать копейки? Она лучше с ним будет работать, чем с этими балбесами. Вся-то работа – кое-какие мелочи в Москву и в Ленинград отвезти-привезти. Ну, и молчать, конечно, как рыба. А доучится он потом. Зато будет иметь всё – всё, что захочет.

– Ну скажи, чего тебе хочется? Хочешь дом на юге?…

Однако в той кинохронике Сидельников откровенно скучал при разговоре о деньгах и каком-то южном доме. Что его действительно интересовало в тот момент, так это непостижимость раздетого тела, лежащего рядом, его холёная тугая белизна и душистые складки, потрясал контраст изнеженной гладкости паха и приоткрытой красноты срамного дикого мяса. И когда эта солидная крупная женщина, отдаваясь, кричала неожиданно высоким, пронзительным голосом, он невольно принимал роль истязателя, чьей абсолютной трезвости могли бы, наверно, посочувствовать испытанные палачи.

Уходя, он пообещал, что позвонит, но она ответила: «У меня в этой квартире нет телефона, приезжай так» – и написала адрес на листке из блокнота. Потом принесла из спальни крохотный свёрток, похожий на плотно упакованную колоду карт, сунула в карман его летней куртки: «Это тебе маленький сувенир». Когда Сидельников уже спускался по лестнице, она окликнула его и протянула какие-то синие картонные талончики: «Отдашь таксисту вместо денег». Почему-то именно тогда он подумал, что больше не увидит её.

День, ветреный и жаркий, маялся, мотался из стороны в сторону, не зная, к чему бы склониться, кроме неизбежных сумерек. Сидельников пересёк пустырь и пошёл по обочине шоссе в случайную сторону. Запылённое такси вскоре вылетело ему навстречу, как по вызову.

Шофёр непрерывно курил и подкручивал ручку приёмника. Сквозь треск просачивалась песня «Надежда»:

Надо только выучиться ждать,

Надо быть спокойным и упрямым…

Сидельников постарался придать лицу спокойно-упрямое выражение и закрыл глаза. Резкий сквозняк на заднем сиденье нещадно трепал волосы, грозя разметать мозги, но подставлять лицо ветру было приятно. Последний куплет песни озадачивал мрачноватым кладбищенским образом:

В небе незнакомая звезда

Светит, словно памятник надежде.

«Если надежда не умерла, то зачем, спрашивается, ей памятник?» В поисках сигарет Сидельников нащупал в кармане Валентинин сувенир. Свёрточек был крепко заклеен скотчем, пришлось порвать обёртку. Несколько мгновений он тупо взирал на барельефный ленинский профиль, после чего быстро убрал всё назад в карман. Сувенир оказался пачкой красных десятирублёвых купюр – нетронутая банковская упаковка в тысячу рублей.

Первым его порывом было крикнуть шофёру, чтобы ехал обратно. С каменным лицом Сидельников позвонит в дверь Валентины и возвратит деньги. Она попытается что-то сказать, но он молча удалится. Затем возникло соображение, что такой подарок выглядел бы нелепо и даже оскорбительно, если бы Валентина не приглашала Сидельникова в свой таинственный бизнес. А так – она вроде бы заручается его согласием… В любом случае завтра-послезавтра он к ней поедет, чтобы вернуть купюры и объясниться.

Он напряг фантазию, стремясь одушевить залёгшую в его кармане гигантскую денежную массу с тремя нулями, но не смог припомнить ни одного магазинного соблазна за соответствующую цену. Мопеды-мотоциклы и прочие транспортные средства Сидельникова не вдохновляли. И тут он вспомнил рассказ одной вагонной попутчицы о круизе по Средиземноморью. Рассказчица, правда, всё больше налегала на заграничные цены и обстоятельства покупки изумительного мохера, но Сидельникову для впечатления хватило географического списка, услышанного из уст живой очевидицы: Марсель, Барселона, Неаполь, Крит, Мальта, Александрия… Не то чтобы эти имена влекли Сидельникова своей экзотичной новизной – наоборот, они были ему слишком хорошо знакомы, даже привычны. Например, он сто раз наизусть повторял стихи про «остров синий – Крит зелёный», в ослепительных деталях представлял встречу двух великих любовников, случившуюся в Александрии девятнадцать веков назад, но вот болтовня обычной тётки из плацкартного вагона, сломавшей каблук босоножки о тёплую выщербленную плиту Кносского дворца, убеждала и потрясала так же, если не сильнее, чем свидетельства древних авторов.

Кто-то из пассажиров тогда практично поинтересовался, во сколько обошёлся круиз. Тётка назвала цену путёвки – восемьсот рублей, и чудо сразу получило громоздкий насущный эквивалент: двадцать сидельниковских месячных стипендий или зарплата его матери больше чем за полгода, если при этом вообще ничего не есть и не платить за жильё.

Когда впереди показалась Комсомольская площадь, Сидельников попросил остановить машину и отдал водителю запотевшие в горсти талончики. Тот кивнул с оттенком почтения.

До возвращения домой требовалось как-то избыть немотивированный прилив энергии – лёгким шагом пересечь площадь, обогнуть почти бегом безжизненную тушу драмтеатра, углубиться в парк, не пряча идиотскую улыбку. «Остров синий – Крит зелёный» было самым точным названием и паролем этого блаженства. Парк по-прежнему тонул в своих травно-ягодных испарениях, со вчерашнего вечера ничуть не изменившись, словно бы не минули сутки и продолжается всё тот же вечер. Перемена постигла самого Сидельникова, и как раз её неуловимую природу хотелось понять. «Можно подумать, из-за этих чужих денег…» – мысль была корявой и стыдноватой. Он снова полез в карман и похолодел.

Денег в куртке не было. Ни в одном кармане. В брюках – тоже, не считая собственных шести рублей двадцати копеек. Рывок назад, в сторону площади, скорее, понадобился для очистки совести. Таксист уже укатил, с деньгами на заднем сиденье. Их найдёт, возможно, другой пассажир. В случившемся присутствовала некая ледяная логика, диктовавшая Сидельникову только то, что завтра он должен будет поехать к Валентине.

Мать встретила его молча, ужинать не предложила.

Выпив холодного чая, раздевшись, он до половины первого перечитывал Гауфа.