Книга Семь божков несчастья - Фаина Раевская

Когда-то, в ранней молодости, классе примерно в седьмом или восьмом, наша училка возила нас в Санкт-Петербург, тогда еще Ленинград, и там довелось побывать в Петропавловской крепости, в том самом равелине, где томились и Чернышевский, и Герцен, и красные «революционэры». Томились они в очень некомфортных условиях, а именно в камере мышиного цвета размером с туалет в стандартной квартире.

Экскурсовод нам попался с обостренным чувством юмора. Криво улыбаясь, он предложил всем желающим почувствовать себя «революционэрами» и взмахом руки предложил пройти в камеру. Едва малочисленная группа желающих переступила порог камеры, тяжелая железная дверь со скрипом захлопнулась за нашими спинами. В общем-то, ничего страшного, но отчего-то в желудке неприятно засосало: железная шконка, намертво ввинченная в бетонный пол, стол, табуретка, крохотное зарешеченное окошко, почти не пропускавшее свет, и лампочка… Тусклая и в металлическом абажуре из ржавых прутьев. Добрый экскурсовод через пять минут, показавшихся пожизненным сроком, смеясь, выпустил нас на волю, но ощущение непереносимого страха не отпускало еще долго. Наверное, именно с тех пор я ценю свободу больше всего на свете.

Однако сейчас доброго экскурсовода не было, и возвращать нам свободу никто не торопился. А между тем обстановка в подвале здорово напоминала ту самую камеру в равелине с той лишь разницей, что какая-либо мебель отсутствовала в принципе, да и размеры были малость побольше. Но главное, обстановка была такой же мрачной и не оставлявшей никакой надежды на светлое будущее.

Сжавшись в жалкий комочек на куче грязного тряпья, я с неудовольствием взирала на мир. Напротив, на таком же ложе, возлежала Лизавета. Была она малость зеленоватого цвета, с синевой под глазами и на висках и с запекшейся на затылке кровью. Подруга активно упражнялась в изящной словесности, глядя на большую корзину, стоявшую посреди камеры, а в ней сиротливо белели два батона хлеба, два пакета кефира, однопроцентного, между прочим, и двухлитровая бутылка минералки без газа.

Подозреваю, я тоже не выглядела как мисс Вселенная, потому что Лизка, бросив быстрый взгляд в мою сторону, брезгливо сморщилась:

— Ну и рожа у тебя, Шарапов! Чтоб мне так жить…

В другое время я достойно ответила бы подруге, но сейчас корзина, а вернее, ее содержимое, здорово будоражили воображение. Через мгновение я с неизведанным доселе наслаждением впилась зубами в батон. Он оказался удивительно мягким и страсть каким вкусным.

— Все-таки жизнь — занятная штука! — философски молвила Лизка, печально глядя на батон в одной руке и пакет с кефиром — в другой. — Недавно мы нехотя ели осетрину с черной икрой и без хлеба, а сейчас вот… вынуждены довольствоваться малым.

С этими словами подруга с аппетитом голодной пираньи вцепилась в свою пайку. Я тоже решила немного пофилософствовать, тем более что обстановка к этому располагала, и со всей откровенностью смертника высказалась о наболевшем за долгие годы:

— Дура ты, Лизавета. Не обижайся, — заметив округлившиеся глаза подруги, великодушно пояснила я, — просто этим я хочу указать место, которое ты занимаешь в жизни. Все бы ничего, да вот только детишек жалко…

— Каких еще детишек? — прошамкала Лизка. Внятно говорить она не могла по причине занятости рта пищей, а в такие минуты ее мозг, как правило, тоже принимает участие в пищеварении.

— Не обращай внимания, родная! — в общей беде я была великодушна, как Александр Македонский. — Это можно понять только гипоталамусом. Вот насытишься, тогда и поговорим.

— Не, не надо, — неожиданно отказалась подруга. — Мой гипоталамус получил серьезные повреждения и отказывается функционировать в нормальном режиме. Эх, молодость, молодость! Студенческая скамья, столовка с тараканами по углам, вот такой вот кефир с булкой… Романтика, блин!

— Не увлекайся, — посоветовала я подруге, — тебя и тогда студенческая романтика не сильно впечатляла — все искала мальчиков-мажоров да богатых папиков.

— Я практичная женщина, — Лизавета с чувством собственного достоинства расправила плечи, — романтика романтикой, а жизнь диктует свои условия.

С этим утверждением трудно было не согласиться, оттого я промолчала и погрузилась в меланхоличное разглядывание остатков батона. Минздрав и моя мама с детства не уставали предупреждать о вреде, который наносит прием пищи всухомятку, и теперь организм икотой и изжогой недвусмысленно давал понять, что авторитеты незыблемы, их надо слушаться. Да я бы и слушалась, но, учитывая ситуацию, это было практически невозможно, а потому батон пришлось доесть. Желудок недовольно поворчал немного, но, в конце концов, смирился с судьбой, чего не скажешь о Лизавете. Она снова вознамерилась начать беседу, однако не преуспела в начинаниях: неожиданно свет в каземате погас, в потолке открылся люк, и отдаленно знакомый голос без предисловий полюбопытствовал:

— Где Хотэй?

— Так мы тебе и сказали, — отозвалась Лизка.

Люк захлопнулся, свет снова зажегся. Мы с подругой уставились друг на друга в недоумении, но с некоторой долей радости в глазах.

— Ну, слава богу! — озвучила радость Лизка. — Теперь все встало на свои места. Легенда о твоем феноменальном уме перестала быть легендой и приобрела статус действительности. Все вышло так, как ты и предсказывала: пока Хотэй у нас, мы будем живы. С чем тебя и поздравляю, Виталия!

— Спасибо, конечно, но…

— Теперь мы сможем сами диктовать правила игры, раз знаем, чего от нас хотят. А я, между прочим, тоже кое-чего хочу! — неожиданно громко крикнула Лизавета.

Я испуганно вздрогнула:

— Чего, Лиз?

— В туалет, к примеру. А они нарушают основы международной конвенции о положении военнопленных. Я в Страсбург напишу! — подруга погрозила кулаком потолку.

— У нас корзина есть, — я по-честному попыталась помочь Лизке советом, но она почему-то обиделась:

— Ага! А еще веревка, чтоб удавиться.

— Лиза, я тебя не узнаю. Откуда такой пессимизм?

— От жизни, — мрачно отозвалась подруга.

Дальше время растворилось в пространстве. Вопреки нашим с Лизкой ожиданиям супостаты не спешили на свидание. Они кормили нас, причем однообразно, раз в день. То есть это я так думаю, потому что до произошедших потом событий мы поели всего три раза. Лизавете было нестерпимо жаль потерянных килограммов… Нет, пожалуй, все-таки граммов, оттого она злилась так, что разом забыла русский язык и перешла на малопонятный мне жаргон, но, думаю, любой сантехник, ненароком угодивший себе разводным ключом в интимное место, поседел бы от зависти богатому словарному запасу подруги.

К слову сказать, ведро для естественных нужд нам предоставили, за этот гуманный поступок я прониклась к злодеям чувством глубокой благодарности.

Лизка, глядя на меня, покрутила пальцем у виска и снова принялась злобно материться. И тут я заметила, что Лизкин говорок действует на меня как «Спокойной ночи, малыши» на родителей. Потому как именно они сладко засыпают под любимую с детства передачу, а вот их чада терпеливо дожидаются каких-нибудь покемонов со смешариками и под их истошные вопли успокаиваются до утра.