Книга Золото гетмана - Виталий Гладкий

Судя по его изможденному виду, возле столба он стоял никак не меньше двух суток. Когда Василий подошел к нему, казак дремал, опустив голову на грудь; упасть или сесть ему не позволяли веревки. Рядом лежала связка палок – кийков. Из рассказов Гамалеи о нравах и обычаях Сечи, Василий знал назначение этих палок. Во время стояния преступника у позорного столба к нему подходили товарищи. Одни, более жалостливые, лишь молча смотрели на осужденного, даже утешали, а другие, напившись пьяными, ругали его и били киями.

Но были и любители поиздеваться. Захватив с собой горилку и калачи, они поили и кормили нарушителя неписанного казачьего законодательства, а если тот отказывался от угощения, то кричали: «Пей, ворюга, курвий син! Если не будешь пить, то будем тебе бить!» Когда преступник поддавался на уговоры и выпивал чарку-другую, то эти «шутники» говорили: «Ну а теперь мы тебя немного побьем!» И напрасно тогда преступник молил о пощаде; на все его просьбы о помиловании казаки упорно отвечали: «Потому ми тебе, собака, и горилкою поили, чтобы хорошо побить!»

В таком положении преступник мог оставаться до пяти суток – по усмотрению судей. Но чаще всего спустя день-два преступника забивали до смерти, после чего его имущество отбиралось в пользу войска. Однако были случаи, когда некоторые из преступников не только оставались после такого наказания в живых, но даже получали от сердобольных товарищей деньги на откуп.

Василий хотел уже потихоньку отойти от столба, но тут казак поднял веки, посмотрел на Железняка мутными, слезящимися глазами, и тихо сказал охрипшим голосом:

– Что стоишь? Бери кий и бей. Да посильнее. Мне уже давно пора умереть… а смерть все никак не идет.

Его оголенная спина, над которой роились мухи, была сплошь исчерчена синими и красными полосами. Похоже, истязатели казака не сдерживали силу удара.

– Мне ничего не известно о твоих провинностях, – ответил сильно смущенный Василий. – Так что бить я тебя не буду.

– Ты чересчур добрый… молод еще. Ну, коли так, принеси воды. Во рту пересохло…

Василий сбегал к колодцу и притащил к позорному столбу полную бадейку. Казак пил так долго, что Железняк испугался, как бы он не лопнул. Оторвавшись от бадейки, казак сказал:

– Хух! Как на свет народился. Вылей остаток мне на голову…

Холодная вода освежила и взбодрила казака. Его глаза прояснились, очистились от мути, и стали жгуче-черными. Василий даже вздрогнул, когда встретился с ним взглядом.

– Что-то я не припоминаю тебя… – сказал казак.

– Нас только сегодня приняли в Пластуновский курень.

– К Ивану Гусаку? Это человек… Не то что наш кошевой, Кость Гордиенко… чтоб его в пекле черти цепами молотили, как ржаной сноп! – выругался казак. – Загнал нас к басурманам и держит тут всех, как Рябка, на привязи. Ничего не моги – ни татар пощипать, ни польской шляхте кровь пустить. Казаки мы или нет?!

Василий промолчал – вопрос был чисто риторическим. Казак зло сплюнул, а затем вдруг спросил:

– А кого это – «нас»? Я так понял, что, кроме тебя, к пластунам еще кто-то прибился. Я правильно разумею?

– Да. Кроме меня и Мусия Гамалеи…

– Стоп! – страшным голосом вскричал казак. – Повтори, что ты сказал! Мусий Гамалея в Сечи?!

– В Сечи. Сегодня прибыли…

– Так что ж ты раньше ничего не говорил?! Ступай к Мусию и скажи, что его кличет Иван Дзюба. Поспешай, казак, поспешай!

Василий повиновался. Огромное волнение приговоренного к позорной казни передалось и ему.

При упоминании имени Дзюбы старый характерник удивленно поднял седые брови и обернулся к куренному атаману. Иван Гусак допил чарку, вытер обшлагом кунтуша усы и ответил на безмолвный вопрос Гамалеи:

– Чтоб этому Дзюбе лошадиным копытом под ребро! Подставил Сечь, сучий сын, перед татарами. У басурман сейчас замирение с царем Петром, а Дзюба подался в гайдамаки. Собрал людишек, пятнадцать человек, – шляхтичей, донских казаков, крестьян, молдаван, даже двух крещеных евреев – и ну разбойничать на Киевщине и Брацлавщине. Кордон они перешли под предлогом поступления на польскую службу – шляхтичи играли роль вербовщиков. Много купеческих обозов ограбили. Хороший куш взяли. Дзюба сам рассказывал, что однажды на долю каждого пришлось по 450 злотых. Ого!

– Эка важность – гайдамаки… – Мусий облегченно вздохнул. – Всего-то пощипали богатеев… Я, грешным делом, подумал, что Иван проворовался, а это на него совсем не похоже.

– Такие дела нынче хуже воровства! – разгорячился куренной атаман. – Мы в Олешках и так на птичьих правах, татары помыкают нами, как хотят. А тут еще русские взбеленились, бумагу татарскому хану на Дзюбу прислали. Пришлось хану своего калгу-султана посылать к нам, чтобы он разобрался с этим делом. Калга хотел Дзюбу вообще на кол посадить, но я вступился. Негоже заслуженного казака предавать казни, которую выдумала польская шляхта. Да и казаки начали роптать.

– Откуда русским стало известно? Дзюбу ведь не поймали, как я понимаю.

– Другие попались. Нагулявшись вволю – пять лет разбойничали, гайдамаки разбрелись по селам, где и затаились; все переженились, хозяйство доброе на свою долю из общего дувана[102]завели. Зажиточными стали. А шляхтича Михайлу Янковского и его пахолка Илька Ледовского дернул нечистый заглянуть в Немиров. Решили в корчме пображничать – золотых-то полные пояса[103]. Там их и повязали. Узнал кто-то. Вот они на допросе все и выложили. Пришлось нам брать Дзюбу под стражу, когда он появился в Коше, а затем судить. Гордиенко настоял.

– И что, никого не нашлось, кто бы внес за Ивана выкуп? – спросил Мусий.

– Никого. Зажиточные казаки все разбрелись по хуторам; мы собираем их лишь при большой надобности – когда хан набирает казачье войско для похода вместе с его ордой. А в Сечи осталась одна сирома.[104]Что было, то пропили, а на те копейки, что остались, можно купить вскладчину разве что бочонок бузиновки и десяток калачей на закуску.

– Сколько стоит свобода Дзюбы? – спросил Мусий.