Книга Сокровища Рейха - Томас Гиффорд

– Что же вы сделали? – заинтересованно спросил Питерсон.

– Что сделали?.. У полковника, естественно, кровь взыграла. – Даусон налил еще коньяка. – Мы навели пушку и открыли огонь, не предупредительный, черта с два, и раздолбали их. Обе пошли на дно, вот так-то.

– С ума сойти, – пробормотал Питерсон.

– В воде немцев плавало – тьма, вопили, махали руками… То еще было зрелище…

– Много, значит, взяли пленных?

– Пленных? – Даусон улыбнулся, по-волчьи оскалив зубы, потом сжал их так, что на скулах заиграли желваки. – Нет.

– Что же вы с ними сделали? Не могли же вы оставить их тонуть.

– Ну нет, утонуть мы им не дали. Полковник приказал мне проутюжить их катером, а сам встал к пулемету. – Он снова устремил взгляд вперед, в туман. – Нет, ни один не утонул, за это я ручаюсь, сэр.

Измотанные качкой, ощущая слабость в коленях, уставшие до предела, мы наконец почувствовали глухой удар борта о пирс – дряхлое сооружение, сколоченное из бревен, теперь разбитых и пропитанных водой. Даусон закрепил катер под укрытием, и мы последовали за ним по усыпанному мелкой галькой берегу, продрались сквозь кустарник и заросли папоротника и, тяжело дыша, вышли на Бич-роуд. Прямо поперек дороги, на самой ее середине, стоял длинный, сверкающий, забрызганный дождем «роллс-ройс» довоенной модели. Стуча зубами от холода, мы забрались на заднее сиденье.

– На острове всего две машины, – пояснил Даусон, неторопливо садясь за руль. – А водитель один – я. Поэтому могу оставлять машину где угодно. – Он включил двигатель, и мы потихоньку двинулись вперед. Острые, как пальцы, лучи фар прощупывали путь сквозь изморось и туман. – Эту дорогу построили в тысяча семьсот шестидесятом году, если верить историческим данным. Полковник, когда ушел в отставку, приказал сменить, покрытие. – Даусон кивнул в темноту, на едва проступавшие очертания построек. – Там бывший каретный сарай, конюшни, теннисные корты, а вокруг них сетки… правда, теперь они заросли диким виноградом. Никто ничем этим не пользуется с той поры, когда Стейнзы приезжали на остров всей семьей, часто приезжали. Много времени прошло с тех пор. Меня тогда еще и на свете не было. А от их семьи остался один полковник.

Питерсон ругнулся вполголоса, всматриваясь в темноту, и воскликнул:

– Мать родная! А это еще что такое?

Вырванный из темноты параллельными лучами фар, возник угловатый скелетообразный остов, торчавший у обочины, воткнутый в землю как гигантский кинжал. Даусон остановил машину. Дождевые струи каскадом падали вниз в свете карманного фонаря, который он направил на эту фигуру.

– Немецкий бомбардировщик. Кувырнулся здесь во время бомбежки, изрешеченный, в огне. Никто не уцелел, кстати говоря. Полковнику он нравится, говорит, его можно считать произведением парковой скульптуры. Потому так здесь и торчит. – Даусон выключил фонарь. – Полковник радуется, глядя на него. Любит все, что напоминает ему о войне. – «Роллс-ройс» снова медленно тронулся. – Он оставил и обломки собственного «харрикейна» на противоположной стороне острова, возле самых скал. Та еще история! Его самолет превратили в решето над проливом, и он едва дотянул до острова. Еще футов десять пониже – и разбился бы о скалы. Но ему удалось проскочить над самой вершиной, сесть на брюхо, и только тогда он потерял сознание. «Мессер», который гнался за ним, взял чуть ниже, летчик в тумане не разглядел скал и врезался прямо в гранит. – Он тихо хохотнул, и я с трудом расслышал последние слова. – Этот тоже тут. Вбит в наш остров, как большой ржавый гвоздь в каменную стену. Да тут вокруг много сбитых самолетов. Три из них на островке в милю длиной и триста ярдов шириной. Однако, если на то пошло, наш остров вообще не чета другим во многих отношениях.

– Похоже, полковник довольно странный человек, – заметил я.

– С причудами, это точно. Так ведь англичане все такие, кого ни возьми. Вы, янки, всегда посмеиваетесь над эксцентричностью англичан, – рассмеялся он. – Ладно, полковник – эксцентрик, пускай. Но, я бы сказал, это придает ему больше сил.

Из тумана вынырнула массивная каменная стена.

– Это внешняя сторона замка. – Даусон вышел из машины, пригнулся от ветра.

– Купер, Купер, – прорычал Питерсон, – скажите на милость, во что теперь вы втянули нас? Это же чистое безумие.

– Пока всего-навсего просто гнусная погода.

– При чем тут погода, черт возьми?! Ваш проклятый полковник совершенно ненормальный, это абсолютно ясно. По всей его детской площадке понатыканы разбитые самолеты. Этот Даусон – его нянька. Вы заметили нотки снисходительности в его голосе, когда он говорит? Такое бывает, когда долго ухаживаешь за сумасшедшими.

Даусон вернулся и осторожно провел машину через ворота в стене полутораметровой толщины.

– Сам дом – на холме высотой ярдов двести. Памятник старины, охраняется государством, а все равно разрушается. От многих построек, каким лет по тысяче, остались одни руины. – Даусону явно нравилась роль гида. – У нас тут есть хижина еще каменного века, вообразите себе, и кладбище времен Римской империи.

Он затормозил «роллс-ройс» перед большим трехъярусным квадратным зданием. Оно было абсолютно симметричным: окно в окно, колонна в колонну. Тусклые желтые огни светились в глубине дома. Интересно, что делали римские легионеры вот в такую же безбожно лютую ночь? Грелись у костров?

Даусон взял наши чемоданы и поставил в каморке привратника рядом с вестибюлем. Украшенные резьбой настенные канделябры, в свое время переделанные в электрические светильники, горели неярким желтым светом. Вестибюль вел в сумеречные глубины, куда уходили, исчезая в темноте, обшитые панелями стены. Пол был каменный и холодный. Даусон провел нас в библиотеку в задней части первого этажа. Стены были невиданной толщины; книжные полки, как грани пирамиды, устремлялись вверх, в полумрак. Питерсон поспешил к камину, в котором жадные языки пламени поднимались над огромными обугленными поленьями. Снаружи по плато, свирепо завывая, гулял атлантический ветер. Дождь молотил по окнам.

– Пойду доложу полковнику, – сказал Даусон, – а вы пока располагайтесь поудобней. Коньяк, виски, содовая…

Питерсон налил себе коньяк в непомерной величины фужер с выгравированным фамильным гербом и снова поскорее вернулся к огню.

– Холодно, – пробурчал он, – и чертовски сыро.

На стене в рамках висели самые различные фотографии: от снимков семейства Стейнзов на пикниках, в теннисных костюмах, с ракетками в руках, отмеченных колоритом двадцатых годов, до групповой фотографии летчиков вокруг «спитфайра» на каком-то отдаленном безвестном английском аэродроме. В углу на стойке был укреплен громадный пропеллер, по-видимому, от такого же самолета. В рамке под стеклом я заметил поразительный античный рисунок, выполненный на пергаменте в грубой манере средневековой графики. Фигура с бесстрастным лицом волочится по земле за лошадью, а рядом с телом пляшет какой-то человек, но и на его лице тоже совершенно безучастное выражение. Под рисунком безупречным каллиграфическим почерком написано: «Один из первых Стейнзов, коего постигла справедливая для подданных участь человека, возмечтавшего в гордыне своей, что и он может стать хорошим королем, был казнен в июне 1242 года, тело его проволокли от Вестминстера до Тауэра и оттуда к лобному месту, где, прежде чем он с последним вздохом отдал Богу свою зловредную душу, его вздернули на крюк, а затем, окоченевшего во смерти, сняли с крюка, выпустили ему кишки и спалили их огнем на месте, а презренное тело его подвергли четвертованию, и части его разослали в четыре главных города королевства, дабы это жуткое зрелище вселило ужас во всех зрящих его».