Книга Гавайская петля - Сергей Зверев

Амун задумалась над его словами и виновато развела руками.

– Ума не приложу, что ты хочешь этим сказать, – проворчал Туманов. – Ну ладно, будем надеяться, что отца, матери, а тем более старших братьев в округе не предвидится.

Он потянулся к своей куртке, положил ее на колени, начал выворачивать карманы. Сотовый телефон превратился в бесполезный кусок металла. Можно ради смеха выяснить, как тут с электричеством или, скажем, с зарядными устройствами, но лучше не утруждаться. Как у Жванецкого: хорошая вещь, а включаешь – не работает. Он раздраженно отбросил телефон, девушка что-то ойкнула, кинулась ловить – ну конечно, хорошая вещь, в хозяйстве пригодится. Орехи колоть можно. Документы Сбруева превратились в кашу. От сигарет вообще ничего не осталось. Доллары оказались более стойкими – их можно было просушить и вновь использовать на рынке товарно-денежных отношений. Туманов разлепил купюры, положил перед девушкой.

– Возьми, Амун. Мне нужно на Хаву.

Она старательно наморщила лоб. Потом двумя пальчиками взяла одну банкноту, подумала, взяла вторую, третью, пересилила себя, чтобы не взять четвертую, и сунула мокрую наличность за вырез платьишка. «Справедливо, – подумал Туманов. – Вот она – щемящая человеческая честность».

– Хава, – повторил он. – Понимаешь, Амун – Хава? – Для убедительности он ткнул пальцем себе в грудь, изобразил указательным и средним пальцем шагающего человечка и в третий раз произнес: – Хава. – Уж должна знать про такой остров.

Девушка яростно замотала головой.

– Аоле Хава, аоле Хава… – И стала тыкать подбородком в сторону моря – какая, мол, Хава, сам посмотри. На море шторм, и ни один трезвый рыбак, предложи ему хоть сто долларов, не отвяжет от причала свою посудину.

– Ну что ж, твоя правда… – разочарованно прошептал он. – Подождем, пока Посейдон опохмелится… А сколько ждать – неделю, две? И чем прикажешь заниматься, Амун? Ты рыбачка, я рыбак, а что дальше? Понятно все с тобой, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается…

Он говорил еще что-то, переходил с английского на русский, с русского на какую-то абракадабру, нес полную околесицу, при этом мило улыбаясь и поглаживая девушку по плечу. Она печально на него смотрела и казалась очень даже привлекательной. Голова превращалась в дирижабль, Туманов что-то лепетал, пребывая в бреду, лишился чувств. Позднее он понял, что это была ремиссия. Болезнь не ушла, она была здесь. Он бился в горячечном бреду, Амун меняла мокрые повязки на лбу, поила терпкими и ядреными снадобьями, кормила бульоном – это было единственное, что не отказывался принимать организм.

Он очнулся ближе к вечеру, нашел в себе силы сползти с циновки, высунулся из сарая. Зарычала собака – он тоже на нее зарычал. Подошла, обнюхала, помахала обрубком хвоста и пристроилась, подняв лапу, к шаткому крыльцу.

– Вот и подружились, – пробормотал Туманов и примкнул к собаке.

Вечером было лучше, вновь горели свечи, и Амун не давала заскучать. Что-то говорила, говорила. Он слушал – местный язык был очень мелодичным. Потом он вновь заезженной пластинкой твердил про Хаву, уповал на то, что шторм кончается, а если мало денег, он готов заплатить еще, что у него срочные дела на «большой земле», и если Амун очень хочет, он еще раз приедет на Гавайи, и они прекрасно проведут время… Он очнулся посреди ночи – полностью обнаженный, она лежала рядом – такая же, гладила его по разным местам. С презервативами тут, конечно, туго, мелькнула разящая наповал мысль, а отказываться нельзя – могут неправильно понять, обидеться. Да и как тут откажешься – или неживой он уже? Он плохо помнил в деталях, как все это было – она сидела сверху, наклонялась к нему, помытые волосы щекотали лоб; она терлась носом о его нос – вроде как целовала, и ощущения были – ну просто непередаваемо приятные. А потом еще и еще – он плавал по каким-то мягким волнам, а в голове было девственно чисто, и если постучать по ней, был бы звук пустого стеклянного сосуда…

Она исчезала и появлялась, как волшебница. Когда ее не было, в голову закрадывалось страшное подозрение, что он ее выдумал, и его помятой личности теперь грозит раздвоение. Когда появлялась, он старательно щипал себя за ляжки, обнимал ее, внюхивался в странные запахи, исходящие от ее тела (не сказать, что неприятные). Занимался с ней любовью, стараясь не вставать, и снова бормотал про Хаву – он только и делал, что бормотал про Хаву, а в глазах девчушки при этом стояли слезы…

Павел уже не помнил, сколько дней провел в этом рыбацком плену. Возможно, три дня. Или неделю. Он уже вставал, болтался мертвой зыбью по сараю. В дом его не пускали. И это правильно. Временами раздавались голоса посторонних, гавкала собака. В дом входили какие-то люди, явно не имеющие отношения к семье Амун. А в семье, похоже, не было никого – кроме нее и брата. Трудно представить причину, почему, помимо этих двоих, никто не заходил в сарай.

Она пришла к нему и следующей ночью. Павел уже накопил немного сил, был способен на элементарные физические действия. После «упражнений» они разговаривали – Туманов на своем языке, Амун на своем. За все эти дни он не выучил ни единого слова, но слушал ее внимательно, кивал в ответ. На следующее утро почувствовал себя настолько хорошо, что вышел из сарая, добрался до дома, хотел в него войти. Но, шипя, как гадюка, отчаянно жестикулируя, выскочил мальчонка, из-под свай выбралась собака, оба потащили его обратно в сарай. Потом пришла Амун и стала строго что-то внушать. Туманов миролюбиво поднял руки – все понимаю, я тут человек второго сорта, простая сексуальная игрушка. По деревне кто-то разъезжал на машине, ругались люди. Ночью Амун прорвало – трещала без остановки. Тревожные нотки прорезали повествование, и он вместе с ней чувствовал беспокойство. Она четырнадцать раз произнесла слово «Хава». Как видно, неспроста. А потом смотрела на него жалобными глазами – словно умоляла, чтобы он ее опроверг.

– Понимаю, Амун, – бормотал Туманов. – Прихвостни Крэйга не могут понять, куда подевалось мое тело. Я не должен был упасть в море. Машина на суше, а я где? А если бы упал, меня бы прибило к берегу. Возможно, высадили «следственную группу» и кто-то наблюдательный заметил следы, ведущие в поселок… Хорошо, Амун, я к утру уйду, не хочу, чтобы у вас с братцем были неприятности. Уж разберусь со своими делами…

Он только уснул, как она его разбудила легкими покачиваниями. На часах, прошедших через все катаклизмы, была полночь. Девушка шептала что-то, тянула его с лежанки. Туманов не мог понять, чего она хочет, но слушался – дурного эта девушка ему не сделает. Знаком приказала одеться – он оделся. Выскользнули из сарая – пацаненок их уже дожидался, зашипел что-то сестре. Пригнувшись, пробежали по канаве – мимо длинных построек на сваях, мимо ржавого баркаса, доживающего свой век на суше. Ночь была безлунной, в поселке ни огонька. Шторм затих, лишь легкие волны почти беззвучно накатывались на берег. Идеальное время для темных делишек. Три фигуры крались по причалу. У мостков было пришвартовано несколько суденышек. Амун потянула к крайнему – широкой плоскодонке с мотором. Он начал соображать – предлагалось совершить одиночное плавание по морю. В принципе, несложно, остров Хава где-то на западе. Он такой большой, что проплыть невозможно. И неважно, чья это лодка. Соседа, местного вождя, сторонника «партии» Крэйга, проживающего в рыбацкой деревне. Амун лихорадочно жестикулировала – все в порядке с мотором, бензин есть, плыви, не стой тут… Мальчишка подпрыгивал от нетерпения. Туманов обнял Амун – растроганный, расчувствовавшийся, сердце сжалось. Она прильнула к нему, гладила ладошкой по лицу, терлась носом. Он обнял и парнишку – тот отмахнулся, дескать, проваливай. Глотая ком в горле, Павел перелез в неустойчивую лодку, отвязал канат, примотанный к свае, смотрел, как две тени убегают по пирсу, а одна из теней, та, что повыше, постоянно оглядывается…