Книга Часовщики. Вдохновляющая история о том, как редкая профессия и оптимизм помогли трем братьям выжить в концлагере - Скотт Ленга

всех сил.

В это утро всех собрали на аппель-плац. Здесь были тысячи заключенных из всех оккупированных немцами стран Европы: русские, французы, голландцы, бельгийцы, венгры, румыны, греки, югославы. Я не помню всех национальностей.

Вышел лагерфюрер и произнес речь по-немецки: «Война скоро закончится. Враги близко и собираются бомбардировать лагерь. Может быть, вы все погибнете, а я хочу спасти ваши жизни. Идите в коридоры, выкопанные вами в горах, и вы будете защищены от ударов с воздуха». Его секретарь переводил речь на разные языки. Этот француз, нееврей, был с нами в Аушвице, но каким‐то образом сохранил шевелюру и выглядел упитанным.

Когда лагерфюрер сказал: «Мы хотим спасти вам жизнь», – секретарь перевел это как вопрос: «Хотим ли мы спасти вам жизнь?» Благодаря такому небольшому намеку мы поняли, что это всего лишь уловка, чтобы уничтожить нас в туннелях. Это было совершенно ясно, особенно для тех, кто, как мы, знал немецкий. За неделю до того немцы велели нам заложить по четыре килограмма динамита через каждые двадцать пять метров коридора. Мы слышали, как они говорили, что взорвут туннели, если придет враг.

Тысячи заключенных закричали: «Нет, мы никуда не пойдем! Мы хотим погибнуть здесь под бомбежками!»

А в это время лагерфюрер отдал своему заместителю приказ уничтожить нас всех и стал садиться в ожидавший его «мерседес-бенц». Мы стали свидетелями того, как заместитель выкрикнул: «Вы оставляете меня здесь американцам? И я заплачу своей жизнью за то, что вы совершили?» Тут он выхватил пистолет и застрелил лагерфюрера.

Он мог отдать приказ охранникам расстрелять нас тут же, но не сделал этого. Он боялся. Ситуация быстро менялась. А кроме того, всех молодых эсэсовцев уже забрали из лагеря, охраняли нас алте кокеры (старые заср…цы). Они могли нас и не догнать. Мы все‐таки были еще молоды, а большинству из них перевалило за шестьдесят пять.

После этого мы вернулись в бараки. Нужно было заставить себя прожить еще несколько часов или еще один день.

Тогда же, в субботу днем, немцы сказали заключенным: «Берите со складов продукты, сколько хотите». Все побежали. В воцарившемся хаосе нам, ослабевшим, было трудно устоять на ногах, не то что идти или бежать. Нам удалось раздобыть несколько картофелин, которые мы зажарили на огне.

Мы знали, что скоро все закончится.

Утром в воскресенье мы услышали: «Американцы идут!» С радостью мы соскочили с нар и пошли к выходу – медленно, потому что сил совсем не было. Все побежали к американским танкам, въезжавшим в лагерь. Мы плакали от счастья. Головная машина остановилась посередине плаца, и из нее вылез солдат. Он сказал несколько слов, которые были переведены на много языков. Его часть базировалась в Зальцбурге, и, согласно приказу, она должна была наступать в несколько ином направлении. Но по дороге они узнали о лагере в Эбензее и по собственному почину решили освободить его[94].

Представители всех стран сделали свои флажки, и каждая группа пела свой гимн – в очередь с другими. Когда все они закончили, мы, евреи, – несчастные евреи, которых так долго мучили, – очень тихо запели «А-тикву»[95]. Флага у нас не было. У нас едва хватало сил петь. Когда звучали национальные гимны, все группы слушали тихо, но когда запели евреи, другие подняли шум, издеваясь над нами: «Эй, что вы, что вы поете? А ну замолчите! Вы кто такие?!» И тут этот американский капитан встал на свой танк, вытащил револьвер и выстрелил в воздух. Затем он прокричал в громкоговоритель: «Требую тишины! Ни звука! Вы что, не слышите? Народ поет свой национальный гимн!» Уверяю вас, стало так тихо, что было слышно, как муха пролетит. Закончив петь, мы бросились целовать танк. Я тоже подошел поближе и смог рассмотреть капитана. Он слез со своей боевой машины и со слезами на глазах обнял нас. Надо сказать, от нас отвратительно пахло, так что находиться рядом с нами было не слишком приятно.

Это был прекрасный, благородный человек. От того, что он заставил всех слушать, как мы поем, мы подумали, что он тоже еврей. Нам больше не довелось с ним увидеться. Я не знаю его имени, и вообще ничего о нем не знаю. Но я никогда не забуду его лицо.

Американцам даже не надо было гоняться за эсэсовцами и остальными преступниками. Немецкие альте кокеры сдались на месте. Они явились в форме и сложили оружие. Заместитель начальника лагеря, застреливший лагерфюрера, тоже сдался. Он не сбежал. Сами немцы были рады, что американцы прибыли первыми: русские при освобождении лагерей обращались с немцами куда жестче.

Наконец мы были свободны. Мы пробыли в Эбензее три или четыре недели. Если бы это продлилось еще немного, нас троих не было бы в живых.

Когда немцы начали сдаваться, некоторые заключенные, в основном русские, раздобыли дубинки и ножи и принялись мстить некоторым охранникам и капо. В конце концов немцы бежали под защиту американцев, и это остановило русских. Но еще до этого они схватили рейхсдойче-капо, который избил Мойше в Мельке, а потом вместе с нами был этапирован в Эбензее. Он забил до смерти так много людей без всякого повода.

Русские били и пинали его, и, не устояв, он рухнул прямо у моих ног. Я сказал: «Мойше, посмотри, кто это. Это тот, кто хотел тебя убить». Капо лежал беспомощный и окровавленный. Я быстро поднял ногу, чтобы наступить ему на голову. Разум диктовал мне, что надо так и поступить. Но внутри меня продолжалась борьба, и сердце не позволило ноге опуститься. Она замерла в воздухе.

Я так ненавидел этого человека! В те времена, когда он колотил меня, я, может быть, и убил бы его, но теперь, когда он лежал полуживой, я не мог этого сделать. В это время русские окружили его и прикончили. Я видел, как его мозг вытекал из разбитого черепа[96]. Мне не было его жалко, но я был рад, что не принял участия в расправе над ним.

Долгие месяцы мы мечтали выйти в поля, найти немного картошки, приготовить ее и наесться досыта. Это была наша самая большая мечта. Прямо в день освобождения американские солдаты поделились с нами своими пайками, куда входили хлеб, сосиски или сардины и, кажется, джем – первый вкус свободы.

Помимо этого у американской части, освободившей нас, не было достаточно припасов, чтобы кормить заключенных, так что продукты