Книга Мерцающий огонь - Джулиана Маклейн

личность, чтобы в конце концов встретиться с дедушкой Джеком.

Ни я, ни папа не планировали отступаться, но мне и правда нужно было поспать. Поэтому я убрала телефон подальше – на холодильник, – чтобы ночью у меня не возникло соблазна изучить архивы Второй мировой. Я поднялась наверх, уговаривая себя подождать до утра – когда мы попросим бабушку поделиться с нами воспоминаниями о войне и о судьбе Людвига Альбрехта.

Немецкого нациста.

И моего деда.

Часть третья

Эйприл

Глава 21

Сентябрь 1940 года

На следующее утро после той роковой бомбежки я проснулась в госпитале – и меня сразу охватило отчаяние. Моей сестры, моей близняшки, больше не было. В сердце у меня образовалась неизлечимая рана, мир казался пустым. Я чувствовала себя виноватой за то, что жива – в отличие от нее. И молила о смерти.

Я никак не могла поверить в произошедшее, меня сковала неизбывная тоска. Все, что мне оставалось, – неподвижно лежать и смотреть в стену. Я была в шоке и не думала, что кто-то способен понять глубину моего горя.

В палате было светло. Даже слишком. Я щурилась из-за льющегося в окна солнечного света. Настолько потерянной я не чувствовала себя еще никогда – хотя была здесь не одна. Рядом стояло не меньше двадцати коек, пациенты беспрестанно жаловались и стонали.

Вивиан…

Я до сих пор слышала ее предсмертные всхлипы, снова и снова переживала тот взрыв и вспоминала свои отчаянные, безуспешные попытки вытащить ее из-под обломков.

Мимо моей кровати промчалась молодая медсестра – быстрая, словно призрак. Она несла два судна, от которых исходил неприятный запах. Живот тут же скрутила тошнота, и я поняла, что меня сейчас вырвет. Я приподнялась на локтях и скривилась от внезапной острой боли, пронзившей грудь и плечо. Рядом с кроватью стоял тазик – я схватил его как раз вовремя, когда началась рвота. Меня выворачивало наизнанку, хотя в желудке ничего не было. Но позывы нещадно, жестоко сотрясали мое тело.

– Вы в порядке? – спросила другая сестра милосердия. Она протянула руку, чтобы забрать из моих дрожащих рук тазик. Ей было не больше шестнадцати. Отставив тазик в сторону, она подала мне стакан воды:

– Попейте.

Я сделала маленький глоток – а потом на меня снова нахлынули воспоминания. Вой сирены, свист падающей с неба бомбы.

Я услышала, как разлетелись от удара стекла, – и начала падать… Надо мной – и подо мной – рушились кирпичи. Пыль заполонила легкие, сдавила горло.

Вивиан, где ты?

Я отвернулась от юной медсестры и уткнулась лицом в подушку, стараясь сдержать рвавшиеся наружу рыдания.

– Пожалуйста… Мне нужно побыть одной.

– Хорошо, миссис Гиббонс, – покладисто согласилась медсестра, поставив стакан на приставной столик.

Услышав фамилию своей сестры, я удивленно распахнула глаза.

Как только она ушла, я выпростала руку из-под одеяла. Золотое обручальное кольцо сидело на моем пальце как влитое, но при виде его меня пронзила глубокая, острая боль. Оно напомнило мне о том, что Вивиан больше нет, а жить мне теперь предстоит без нее. Я знала, что не смогу стать ею. От меня словно отрезали половину – как мне было притворяться целым человеком?

Я отделалась парой сломанных ребер, сотрясением мозга и вывихом плеча, которое мне вправили прямо в «скорой помощи», едва уложив на носилки. Процедура оказалась мучительной – но не шла ни в какое сравнение с эмоциональной травмой от потери сестры… от осознания, что мне пришлось оставить ее в груде кирпичей и рухнувших деревянных балок. Оставить на попечении незнакомцев, которые раскапывали ее тело, орудуя кирками и лопатами.

Шли часы, а я никак не могла примириться с ее гибелью. Чувствовала себя так, будто у меня оторвали конечность, словно меня заживо выпотрошили. Ужасные образы – но именно так я себя ощущала. Я не могла убежать, не могла забыться. И я испытывала отвращение к Гитлеру за то, что он приказал бомбить Лондон. Я ненавидела его сильнее, чем когда-либо, – и моя ненависть крепла с каждым вздохом.

Позже в тот день я все же съела пару гренок и даже выпила чаю. Аппетита у меня не было, но я заставила себя проглотить еду – ради ребенка. Потом я свернулась калачиком и задремала.

Одиночество подстерегало меня, ждало моего пробуждения – оно впилось в меня с новой силой, яростнее прежнего. Мне хотелось снова провалиться в цепкие объятия сна, но моим надеждам не суждено было сбыться: на белом металлическом стуле у моей кровати сидела женщина в дорогом коричневом твидовом костюме. На вид ей было около шестидесяти.

– Проснулась, – заметила она, подаваясь вперед и сжимая мое запястье.

Мгновение я молча вглядывалась в нее:

– Кто вы?

– Леди Гранчестер. Но ты можешь звать меня Кэтрин.

– Вы мать Теодора, – догадалась я, чувствуя, как мои щеки заливаются румянцем.

– Да. – Леди Гранчестер отвела взгляд, ее губы предательски задрожали. – Это так ужасно. То, что случилось. До сих пор не укладывается в голове. – Ей потребовалось мгновение, чтобы взять себя в руки. Затем она расправила плечи, не без труда приосанилась и снова посмотрела на меня. Ее глаза все еще блестели от подступивших слез.

– У меня тоже, – ответила я, вдруг поняв, что она пару дней назад потеряла своего младшего сына – Теодора – и наверняка чувствовала себя не менее опустошенной, чем я.

В следующую секунду мое сердце бешено заколотилось – я запоздало осознала себя самозванкой. Она принимала меня за Вивиан, свою невестку, а значит, мне нужно было собраться. Я ведь пообещала.

– Это случилось так быстро, – пробормотала я, чувствуя, как все внутри сжимается при воспоминании о взрыве.

– Болит? – Леди Гранчестер указала на мое лицо.

Коснувшись щеки, я поняла, что на мне, должно быть, живого места не осталось.

– Немного. Я даже не знаю, как выгляжу. Не подходила к зеркалу с тех пор, как…

– Все в порядке, дорогая. Пара синяков и царапин. Через неделю будешь как новенькая.

Откровенно говоря, меня не заботили ни мои раны, ни мой внешний вид. В мире не было ничего страшнее той боли, которая пронзала мое сердце всякий раз при мысли о случившейся трагедии – и о мире без моей сестренки.

Леди Гранчестер облизнула губы и откашлялась:

– Мне жаль, что у нас не было возможности познакомиться раньше, но отец Теодора – гордый и упрямый человек. Его трудно переубедить, если