Книга Хрущевка. Советское и несоветское в пространстве повседневности - Наталия Лебина

практик. Однако как должным образом организовать такие локусы, было не совсем ясно.

Создатель первой послереволюционной антиутопии «Мы» (1920) Евгений Замятин описывал дома будущего как «божественные параллелепипеды прозрачных жилищ». Люди в таких зданиях существовали «всегда на виду, вечно омываемые светом», так как им «нечего скрывать друг от друга». И все же в городе-государстве под властью «Благодетеля» существовало «право штор» – выделение с помощью кусков материи небольшой части общего пространства. Здесь в специально обозначенное время по предъявлению розовых билетиков можно было «творить любовь». Кажется, что идею подобной интимизации места для секса и отчасти актов репродукции потомства Замятин «списал» с практик жизни в российских дореволюционных казармах для рабочих. Там семейные пары тоже отгораживали свои «спальные места» занавесками.

После окончания Гражданской войны российские архитекторы-конструктивисты предлагали разнообразные способы индивидуализации пространства для сна и секса. В большинстве случаев «как бы» спальни планировалось выделять в строящихся домах-коммунах. В середине 1920-х сотрудники Бюро научно-технических кружков Ленинградского института коммунального строительства разработали проект под звонким названием «Октябрь в быту». Его создатели предложили возвести здание, в котором будет проживать «одинаковое количество мужчин и женщин». Их размещали в двухкоечных спальнях для супружеских пар и в четырехкоечных «холостых кабинах».

Еще в более жесткой форме идею коллективизации быта презентовал архитектор Николай Кузьмин. Он планировал сделать в доме-коммуне общие спальни на шесть человек. Муж и жена на законном основании могли в соответствии с особым расписанием уединяться в «двуспальню», или «кабину для ночлега». Кузьмин позиционировал себя принципиальным сторонником разрушения традиционной семьи и полагал, что она в доме-коммуне будет реализована «как чисто товарищеский, физиологически необходимый, исторически неизбежный союз рабочего мужчины и работницы-женщины». При таком подходе казалось вполне достаточным выделения для секса и сна условных помещений. Неудивительно, что они носили название «кабин для ночлега» (курсив мой. – Н. Л.). Ведь в русском языке словом «ночлег» обозначают отдых «вне дома». Советские конструктивисты, таким образом, явно не стремились к утверждению статуса постоянной спальни в массовом жилье и к повышению престижа брачного союза. Эта позиция во многом соответствовала инициативам большевистской власти.

В России с конца 1917 года начались активная либерализация половой морали и демонтаж того, что Владимир Ленин называл «мещански-интеллигентски-крестьянским… пошлым и грязным браком без любви». Этому способствовал целый ряд советских законодательных документов. К их числу относятся декрет СНК от 16 декабря 1917 года «О расторжении брака», изымавший развод из ведения церкви и до предела упрощавший его процедуру; совместное постановление Наркоматов юстиции и здравоохранения РСФСР от 18 ноября 1920 года о легализации абортов; Кодекс законов о браке и семье 1926 года. Косвенным образом позиция власти в вопросе матримониальности не могла не отразиться на статусе пространства спальни или хотя бы индивидуальной постели как признаков прочности семьи.

Однако значительно более разрушительные последствия имела социальная политика Советского государства в 1920–1930-х годах. Все началось с большевистского «квартирного или жилищного передела». Помещения квартир утрачивали свои изначальные функции, что с документальной точностью описано в булгаковском «Собачьем сердце». Профессору Преображенскому удалось отстоять свое право «спать в спальне». Большинству «уплотняемых» повезло меньше. Недавние жители фабричных окраин вместе с клопами и нехитрым скарбом внесли в бывшие квартиры «буржуев» привычки и нравы городских трущоб. Они бесцеремонно пользовались принадлежавшими прошлым хозяевам вещами, а главное – требовали закрепить их за собой навечно. Из любопытных документов – так называемых «мебельных дел», – которые власти оформляли в ходе «квартирного передела», становится очевидным, что «пролетарии» тем не менее стремились получить и специфическую «спальную мебель». Она воспринималась как некий знак социального благополучия. Ведь, как правило, речь шла не о простой кровати. Один из «новых хозяев жизни», управляющий делами Северо-Западного бюро ЦК РКП(б) в 1922 году, требовал отдать ему в безвозмездное пользование набор мебели для спальни, состоящий из 12 предметов.

Однако вторжение в чужие спальни и возлежание на чужих кроватях на самом деле не гарантировали поголовного овладения привычкой обособления места сна. Уже осенью 1924 года центральные регламентирующие органы партии большевиков охарактеризовали появление большого количества мебели в жилищах коммунистов как проявление «социальной болезни». Она получила название «хозобрастание» и могла стать причиной дисциплинарного взыскания, вплоть до исключения из партийных рядов. Викентий Вересаев, блестящий бытописатель эпохи 1920-х годов, не случайно вставил в роман «Сестры» (1928–1931) сюжет, связанный с осуждением тяги коммунистов и комсомольцев к бытовой роскоши: «Большая комната. Все в ней блестело чистотою и уютом. Никелированная полутораспальная кровать с медными шишечками, голубое атласное одеяло; зеркальный шкаф с великолепным зеркалом в человеческий рост…» Все это не импонировало активистке – гостье комсомольского вожака: «Что это у тебя за мебельный магазин? <..> Кокотки комната, а не комсомольца. <..> Говорить нам с тобой не о чем. Надо с тобой бороться как с классовым врагом!»

В середине 1930-х годов виток политических репрессий практически уничтожил тех, кто в годы «жилищного передела» приобщился к «альковным практикам жизни буржуазии». К этому же времени политика «уплотнения», менявшаяся в контексте колебания общего политического курса, привела к тому, что подавляющее большинство городского населения в СССР проживало в коммунальных квартирах и, как правило, в стесненных условиях. Небольшие помещения не способствовали созданию индивидуальных мест для сна. Типичную картину можно найти в воспоминаниях современников эпохи расцвета коммуналок: «И вот мы четверо, с ребеночком, няней – в одиннадцатиметровой комнате… Няня стелется на ночь в коридорчике на полу». Еще более ущемленными чувствовали себя люди, в недавнем прошлом имевшие вполне приличное, соответствовавшее их социальному статусу жилье. Пантелеймон Романов с документальной точностью описал эту ситуацию в книге «Товарищ Кисляков» (1928–1930). Бывший инженер Ипполит Кисляков на рубеже 1920–1930-х годов оказывается в огромной московской коммуналке, в одной комнате с женой и теткой. Новая жилплощадь «…совмещала в себе решительно все, что потребно человеку, – столовую, гостиную, кабинет, библиотеку, спальню, кухню, переднюю и даже иногда дровяной сарай. Посредине стоял стол… Против него около одной стены – диван турецкий с недружно стоящими подушками-спинками… Около другой стены – кровать Елены Викторовны (жены главного героя. – Н. Л.) и в углу по той же стене – кровать тетки, всегда закрытая ширмой». Неудивительно, что в такой обстановке нарастал конфликт между супругами: представить их интимные отношения довольно сложно. Через некоторое время супруга Кислякова «поселила у себя приехавшую из провинции свою племянницу». Комната приобрела «вид лазарета для выздоравливающих: около всех четырех стен стояли кровати». Хозяину предназначалась «старая узенькая походная постель».

Характерная черта повседневности коммуналок – обнаженность личного и сокровенного. И конечно, в рамках этой субкультуры не было места для обособления спальни как некоего знака устойчивости частной жизни и семьи. Но в конце 1930-х годов