Книга Прошедшее время несовершенного вида… и не только - Гриша Брускин

время изучал иконопись. Восхищался. Поехал на Русский Север в город Каргополь. В гостинице были только двухместные номера. Забросил вещи и пошел искать иконы. Тактика у меня была нехитрая: все стремятся забраться подальше; дай-ка я исследую деревни, расположенные сразу за городом.

В первой же нашел три замечательные доски и, счастливый, вернулся в гостиницу.

Спавший на соседней койке человек открыл глаза и строго спросил:

– Когда приехали?

– Сегодня утром.

– И сразу занялись сбором икон!

Я выругался про себя, завалился на койку и мгновенно заснул.

Спать долго не пришлось.

Некто тряс меня за плечи. Открыв глаза, я увидел пару милиционеров и моего соседа:

– Вот он, грабитель. Арестуйте!

В отделении пришлось объяснить, где и когда купил иконы. Несмотря на подзуживание стукача-соседа, меня отпустили на все четыре стороны, правда, отобрав добытые трофеи. Оставаться в городе более охоты не было. Нашел попутчика и забрался подальше в таежный лес.

Живем у рыжей веснушчатой бабки возле очередного озера. Бабка лепит из глины диковинные игрушки: семирогих зверюг, полканов (полуконей-полулюдей), крылатых драконов, птиц с львиными лапами… Заезжие этнографы удивляются, ищут корни в русской дохристианской культуре, пишут многомудрые диссертации.

С берега замечаем небольшой остров. На острове, как водится, церковь. Плывем на лодке. Озеро волнуется. В церкви склад. Засыпанный наполовину зерном полутораметровый лик пронизывает нас «ярым оком».

Привозим доску к рыжей бабке. Заклеиваем желтком и папиросной бумагой «живые места». Зашиваем в мешковину. Чтобы назавтра отправить по почте в Москву в Рублевский музей.

Холодно. Пьем спирт, чтобы согреться. Пытаемся растопить печь. Дрова сырые. Не занимаются. Спрашиваю у бабки бумагу на растопку. «Григорьиваныч, лезь на чердак».

На чердаке нахожу «Историю древнего мира в картинках», Бог весть какими судьбами оказавшуюся в северной избе. В книге обнаруживаю весь бабкин загадочный бестиарий. А рядом пылится стопка пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана: Пантелеев.

Я спустился, забыл про печку и погрузился в чтение.

Или

Ферапонтово в шестидесятые – Мекка для московского и питерского турья. Монастырь. Озеро. Дионисий. Экскурсии водит питерская дама Илона. Ловим раков с фонариком. Печем на костре. Илона от Нового Афона и исихазма переходит к хиромантии. Глядит на мои руки. Перелистывает страницы таинственной книги. Молчит. И только улыбается грустно краешками рта. Она все знает, но правду сказать не может, а то нарушится мировой порядок.

Ночую у дедули с бабулей. Старики живут в мире и согласии. Два голубя. Только вот ежесекундно вставляют в речь слова на «х», на «п», на «е» и на «б»… Рядом хлев. В доме мухи.

– У, халявы! – сердится бабуля. – Григорьиваныч, хули сел? За ради Христа, посшибай мандавошек!

– А чем их посшибать-то?

– Да блядскими тетрадками!

– Где я их возьму, тетрадки-то?

– Да где, где – да в пизде. Да за печкой.

За печкой среди дров и впрямь вижу стопку пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана: Пантелеев.

Я погрузился в чтение.

Или

Все тот же русский Север, сорокаградусный мороз. Белый пейзаж. Тайга. Волки на дорогах. В лесных чащах на перекрестках просек – деревянные часовни невиданных пропорций.

Я поселился в доме продавщицы местного продмага, женщины лет пятидесяти с черными мешками под ярко-голубыми глазами. Продавщица жила с уголовником-поселенцем – малым лет двадцати пяти.

За домом начиналось снежное поле. Дальше – зона с вышками и колючей проволокой. Из поселка в зону через поле тянулась тропинка. Вдоль тропинки столбы с громкоговорителями, из которых с утра до ночи без умолку неслись цифры, лозунги, вожди, парады («а над нами с утра…»).

Однажды я вышел на крыльцо и замер: над заснеженными поселком и зоной гремел, переливаясь многократным эхом, «Кончерто гроссе» Иоганна Себастьяна Баха.

Эта музыка из другого мира, другой эпохи поглотила и озеро, и часовни в темных лесах, и поле с вереницей серых людей, бредущих в зону на работу, и голубоглазую продавщицу, и меня со всей моей тогда еще недолгой жизнью.

Бах отгремел. Начинался буран. Обратно в дом не хотелось. Я укрылся от ледяного ветра в заброшенной избе напротив. Среди гор старого хлама нашел пакет из плотной бумаги. Перетащил находку в теплый продавщицын дом. Пристроился у печки.

В пакете оказалась стопка пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я углубился в чтение.

Или

В середине 90-х у меня в мастерской появился парень с незапоминающейся внешностью, профессиональный кладоискатель Валерик.

Валерик занимался данным промыслом несколько лет и не только полностью обеспечивал себе жизнь, но и сколотил немалое состояние.

Клады искал на чердаках старых столичных домов.

Поведал, что в кладоискательской среде поговаривают о замурованных золотых роллс-ройсах, начиненных бриллиантами. Но, как правило, находят оружие: сабли, шашки, кортики, кинжалы, браунинги, пистолеты, кольты, наганы, ружья, автоматы и даже небольшие пушки.

Госбезопасность не даром бдела. Народ на протяжении всех лет советской власти готовил контрреволюционные перевороты и мятежи. Ожидал времени «Ч», чтобы взяться за оружие и свергнуть коммунистов.

– В каждом старом московском доме спрятано по несколько кладов, – закончил Валерик. Мастерская находилась в доме пушкинских времен на Тверской, в скворечнике под самой крышей.

– Послушай, если верить тебе, выходит, что и на моем чердаке спрятан клад!

– Не сомневайся.

Валерик вынул самодельный длинный фонарик. Из тех, с которыми ходят ночью на щуку с острогой. В крохотной, забитой старым барахлом кухне имелась дверь, почти как у Буратино, ведущая на чердак. Пригнув головы, мы шагнули через порог. Шибануло голубиным пометом. Ноги утопали в двухсотлетней пыли. Немаленькие злобные крысы шныряли в абсолютной тьме.

Валерик включил фонарь и стал красться по чердаку, словно кошка за птичкой. Осветил кусок трубы, в войлочной обшивке которой виднелось едва заметное утолщение.

– Здесь! – прошептал кладоискатель.

Под слоем войлока мы обнаружили пистолет ТТ за номером 03489173, партийный билет и несколько пожелтевших тетрадей. Пистолет и документ забрал кладоискатель. Тетради же стали моей добычей.

После чая с бутербродами я распрощался с гостем. Прилег на кушетку. Взял в руки тетради. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая, как протокол допроса, была внизу датирована и подписана «Пантелеев».

Я углубился в чтение.

Или

Правда не всегда выглядит убедительной.

Еду сначала в Нижнюю Нормандию к коллекционеру, шестидесятилетнему графу, владельцу