Книга Миф о Христе. Том II - Артур Древс

позже сопутствовал Петру. Последний учил, сообразуясь с потребностями слушателей, и не приводил в связь изречений господних. Таким образом, Марк ни в чем не прегрешил, записав так, как он припомнил. Об одном только заботился Марк: не упустить ничего из того, что он услышал, и не извратить услышанного».

Благодаря этому свидетельству кажется, что на самом деле возникновение евангелия довольно близко подходит ко времени самого Иисуса и подтверждает его исторический характер. Но вот вопрос: какова степень надежности сообщения иерапольского епископа? Папий для подтверждения истинности своего показания ссылается на пресвитера Иоанна. А кто был этот пресвитер Иоанн, и откуда у него его сведения? По свидетельству Иринея и Иеронима, он, будто бы, был тожествен с евангелистом Иоанном. Но Папий сам отрицает это, подчеркивая, что он вовсе не видел и не слышал святых апостолов, а своими сведениями обязан только друзьям последних, старцам. Следовательно, получилась такая картина: Папий свое знание о написании евангелия получил от Иоанна, этот от Марка, последний, со своей стороны, получил свои сведения об Иисусе от Петра, а Петр опять таки рассказывал только то, что сам узнал от Иисуса. Так как сочинения самого Палия до нас не дошли, и мы о нем знаем! кое- что только чрез Евсевия (IV в. нашей эры), то ясно, что Папий — слишком посредственный свидетель, чтобы заслуживать безусловного доверия. Из известия Палия мы все же не узнаем, — то, что сообщал Петр об Иисусе своему истолкователю Марку, основывалось ли на собственных переживаниях с историческим Иисусом, или, в противном случае, откуда этот первоначальный свидетель почерпнул свое знание о спасителе. Из сообщения Папия, во всяком случае, не видно, что Петр был личным учеником Иисуса. Очевидно, таковым счел его Евсевий, и столько же мог поверить этому сам Папий. Ведь, почтенный епископ отнюдь не был человеком, могущим составить себе ясное представление об этом. По словам Евсевия и Иринея, он был человеком «весьма ограниченного ума», и что он при этом узнавал от старейших о притчах и учении Иисуса, равно как и о деяниях апостолов, к которым обращался, чтобы получить самые подлинные сведения об Иисусе и его последователях, то это так спорно и несообразно, что даже сам Евсевий признает необходимым отнести все это к области басен.

Но благодаря Евсевию мы узнаем об этом епископе еще кое-что, что тоже, будто бы, служит доказательством существования связи евангелия Марка с историческим Иисусом. По его словам, Папий рассказывал, что слушатели Петра, когда он приплел в Рим и победил в состязании Симона Волхва, в своем восхищении благовествованием обратились к Марку, спутнику Петра, с просьбой, не может ли он оставить письменный памятник преподанного им устно учения; просьбу эту Марк удовлетворил. Затем апостол по внушению духа (!) снятого узнал об этом, порадовался ревности людей и разрешил это произведение для употребления в церквах. Почему же, — спрашивает Люблинский, — пришлось Петру сначала узнать от духа святого о том, что его постоянный спутник написал евангелие, вместо того, чтобы узнать об этом от самого Марка, который, ведь, этот священный и важный опубликовываемый труд прежде всего даст на просмотр своему учителю? Невозможно, чтобы апостол, сверх того, разрешил и пропустил произведение, которое изображало не подлинный ход событий из жизни спасителя. Подобной недобросовестности тем менее можно ожидать от него, так как, ведь, уже тогда иудеи, говорят, враждебно относились к христианам и потому, конечно, отметили бы всякую ложь или даже только неточность своих противников. Ведь, в живых было слишком много свидетелей еще недавнего события, чтобы можно было позволить себе внести хоть малейшую поправку в обстоятельство дела».

Конечно, высказанное Люблинским мнение сводится к тому, что мы имеем здесь дело с евангелием первой половины второго века, которому ссылкой на Петра и святого духа хотели придать каноническое значение, и что с этой целью, дабы объяснить бессвязность в изложении его различного материала, была придумана история с педагогической ссылкой на Петра. Какие-то особые обстоятельства не дозволяли отнести это евангелие прямо к самому апостолу, как приписали первое евангелие апостолу Матфею, а четвертое — Иоанну. Поэтому окрестили его именем Марка, о котором в так наз. первом послании Петра сказано; «Приветствует вас избранная, подобно вам, церковь в Вавилоне и Марк, сын мой», точно так же, как третье евангелие освятили именем врача Луки и таким путем поставили в связь с апостолом Павлом.

На основании этих двух заметок Палия, как сохранил их для нас Евсевий, связь евангелий с историческим Иисусом доказана быть не может.

Если бы даже заметка Папия была более правдоподобна, чем она есть, то все-таки ей не следовало бы не иметь ничего общего с литературным характером евангелия Марка. Она должна была совершенно совпадать с ним по характеру. А мы не знаем, не потому ли только евангелие было приписано Марку и тем самым поставлено в связь с Петром, что уже во время его возникновения сходный с ним характер евангелия сам бросался в глаза читателю, если только оно нарочно не было составлено в духе Петра.

Далее, у Евсевия находится заметка о происхождении не только евангелия Марка, но и евангелия Матфея, чему историческая теология придает огромное значение, и в данном случае свидетелем является опять-таки Папий. «Матфей, — читаем там, — записал на еврейском языке изречения господни, и всякий переводил их, как умел». При этом теологи без всяких околичностей предполагают, что «изречения господни» являются изречениями исторического Иисуса, а возможно, что так думал уже и сам Папий, хотя он не приводит имени Иисуса, и хотя мы также обыкновенно в древнехристианской литературе, как, напр. в учении 12 апостолов, в послании Иакова, встречаем словеса господни, которые приводятся в качестве словес не Иисуса, а явно представляют собой только изречения древнейших пророческих учителей, так наз. апостолов. Ведь, выражение «словеса господни» часто обозначает только такие изречения, которые были произнесены выдающимися религиозными деятелями и были приписаны прямому вдохновению святого духа; они означают еще и предписания ветхого завета: «словеса господни», т. е. словеса бога Израилева. При этом историческая критика сомневается не только в еврейском или, вернее, арамейском характере подлинника и, в противоположность Палию, утверждает, что первые записи об Иисусе, напротив того, были на греческом языке; даже тожество его автора с евангельским Матфеем неверно, ибо мытарь, которого, — по свид. ев. Марка 2, 14, — призывает Иисус, и в котором подозревают автора евангелия, означает не Матфея, а Левия, сына Алфея, который, по-видимому, только впоследствии был отожествлен с апостолом Матфеем. И это