Книга Погоня за ветром - Олег Игоревич Яковлев

те шарахаются, яко от чумного».

...После похорон Василько Романович собрал у себя в горнице родичей и ближних бояр.

Сидели в скорбном молчании: по правую руку от старого князя — его сын Владимир, по левую — Шварн, Лев и Мстислав. Княгини, в траурных одеяниях, расположились на лавках за спинами мужей. Бояре расселись полукругом вдоль стен.

Князь Василько возгласил:

— Стар стал я, сыновцы и бояре, стар и немощен. Невмочь мне боле землёю Владимирскою править. А потому... Передаю я стол волынский сыну моему, Владимиру-Иоанну. А вы, сыновцы, обещайте мне, что не будете стола владимирского себе искать. И вы, бояре, поклянитесь, что станете повиноваться сыну моему, как ранее мне повиновались.

Принесли золотой крест, ошарашенные князья и бояре целовали его и давали клятвы.

Несчастная Ольга едва не упала в обморок. Альдона и боярские жёны вывели её под руки из горницы.

— А ты куда ж топерича, дядя? — спросил Лев.

— Пещерка есть одна тут поблизости, за городом, на косогоре. Вот тамо и поселюсь. Стану жить по примеру отшельников киевопечерских. Ибо пора мне, други и сыновцы, о душе помыслить, во гресех покаяться.

— Да ты чего, дядя? — кривя уста, недоумённо спросил Лев. — В пещере той — хлад, сырость.

— Жить тамо тягостно, невмочь тебе будет опосля палат княжьих, — поддержал брата златовласый Мстислав.

— Одумайся, дядя. Да и нам как же быть без советов твоих мудрых? — Лев развёл руками.

— А когда князя Войшелга погубить измыслил, сыновец, чьи ты советы слушал?! — жёстко, из-под мохнатых насупленных бровей, воззрился на Льва Василько.

Под колючим дядиным взглядом Лев стушевался, стал беспокойно озираться по сторонам, словно бы ища поддержки. И неожиданно трусливо бегающие; глаза его пересеклись с серыми пронзительными очами Альдоны. Как огонь, обожгли Альдонины глаза Льва, в них сквозила лютая смертная безмолвная ненависть. Не зная, что ответить Васильку, заворожённый этим огненным взглядом женщины, Лев в растерянности потупился.

В горнице наступило молчание.

Наконец, князь Василько поднялся со стольца.

— Такова воля моя, — заключил он. — Постригусь в монаси, облачусь в рубище, уйду жить в пещеру. Мыслю подвижнической, простой жизнью, постом и молитвами искупить грехи свои. Ведаю: тяжка стезя сия. Но ступали по ней лучшие люди земли Русской: Иларион, Антоний, Феодосий, Никон, иные многие. Тщу ся надеждою: не сверну с сего пути. Верую: выдюжу, одолею с Божьей помощью и хлад, и глад, и сырость.

— Бог тебе в помощь, княже, — роняя слезу, пробормотал старый дворский Олекса.

— Воистину тако, — поддержал его боярин Лука Иванкович.

— Мы за тебя молить Господа будем, — прошелестел внезапно над столами тонкий голосок Альдоны. — А если какая беда или хвороба, так не бросим, не оставим тебя, не отвернёмся.

— Да, да, стрый, — поторопился тотчас поддержать жену молчавший доселе Шварн. — Мы тебе в пещеру всё потребное доставим. И брашно, и ол. Токмо попроси.

«Вот дурень! Что он несёт? — с раздражением подумал Лев. — Какой там ещё ол монаху-подвижнику! Нет, братец, с головой у тебя нелады! — Он заметил старательно упрятанные в усах бояр усмешки. — И самое страшное, что ты не замечаешь, не разумеешь своей глупости! Беда, великая беда, что сидишь ты на двух великих столах — в Галиче и в Литве!»

...Свещанье давно закончилось, а князь Василько всё сидел в горнице на стольце, любовно проводил дланью по подлокотнику, вспоминал былое: скитания юности, яростную борьбу за княжеские столы, походы, рати, выезды на полюдье[170], переговоры с иноземцами, строительство городов. Бурной, нелёгкой выдалась жизнь Василька, были в ней и минуты глухого отчаяния, и мгновения ярких побед, были и боярские заговоры, и ратное удальство, и тяжкие испытания и потери. Сейчас же старый князь жаждал иного — покоя, уединения, тишины. И, кажется, он наконец-то получал на склоне лет отдых своей усталой измученной душе.

38.

Перемышль встретил Варлаама проливным дождём. Вода была повсюду, струилась с одежды, потоками катилась с крыш бойниц, башен, теремов. Ливень, тёплый и шумный, нёс с собой тот неповторимый приятный аромат летней свежести, какая наступает после долгих дней утомительной жары.

Город жил привычной жизнью, ворота держали на запоре, оружные стражи высовывались из окошек бойниц, прикладывали к челу ладони, с подозрительностью всматривались в нежданного всадника в татарском малахае, машущего им снизу рукой. Тускло отливали серебром их булатные шеломы.

Видно, его узнали. Створки ворот со скрипом раскрылись. Через ров опустился поддерживаемый толстыми цепями широкий подъёмный мост. Варлаам въехал в глубокую сводчатую арку, конь простучал копытами по выложенной булыжником дороге и плавной рысью вынес его на площадь перед княжеским дворцом.

Всё здесь было Варлааму давно и хорошо знакомо: и дворец, и хоромы тысяцкого, и бретьяницы, и амбары, и хаты челяди. Отведя скакуна на конюшню, Варлаам поднялся в гридницу дворца. Снял малахай, повесил сушить у печи, сел за стол.

— Эй, Низинич! — окликнул его сходящий по винтовой лестнице с верхнего жила младший, Мирослав. — Заждались тя! У Маучи, стало быть, гостил?! Наслышаны о твоих делах! Тати-головники[171], баишь, захватили, полонили?! Да, шастают людишки разбойные в волостях наших. Свечку не забудь поставь в церкви! Уберёг тя Господь от погибели лютой.

В гридницу шумной гурьбой высыпали и окружили Варлаама отроки и боярские сыны.

— А я, пока ты в Киеве прохлаждался, под замком у княгини Альдоны сидел, на хлебе и воде, — поделился с ним Бенедикт.

— Это как же так? — изумлённо спросил Низинич.

Бенедикт, деловито сев за стол, отхлебнул из оловянной кружки хмельного ола и не спеша принялся рассказывать о последних событиях в Холме. Варлаам хмурил чело, с силой стискивал уста и напряжённо слушал. Перед мысленным взором его возникала Альдона, в парчовой шапочке и белых рукавичках, гневная, исполненная жажды мести.

«Вот так. Одно преступленье ведёт за собой второе, третье. Выстраивается цепь нескончаемая. Казнён Григорий, пострижена Юрата. Что дальше? Остановит ли кто-нибудь этот беспрерывный поток интриг, заговоров, козней, смертей?! Епископ Феогност говорил: покаяться надо. И ещё: надо уразуметь, для чего, зачем живёшь. Если бы Альдона смогла понять...»

— А Тихон, друг мой, где ныне? Не вижу что-то его, — внезапно встрепенулся Варлаам, оглядываясь по сторонам и не находя среди рассевшихся за столами отроков своего товарища.

— Нет его боле средь нас! — коротко отрезал ему в ответ Бермята.

— Что