Книга Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

и фактами в руках объяснять непонятливому населению, что товарищ Сталин был все-таки плохим парнем? Что он угробил кучу своего и чужого населения ради создания барачного рая с нарядными вышками по углам в одной отдельно взятой?

Ну и что, скажут вам, обидно рассмеявшись прямо в ваши честные лица. Ну и поубивал. Ну и поделом, скажут вам, – а как же вы еще-то хотели в первом мире государстве рабочих и крестьян? А Гитлера кто, скажут вам, практически в одиночку завалил? Пушкин? А плевать, скажут вам, в души наших дедов-прадедов, умиравших с этим именем на устах, кто позволил?

Нет, друзья, поздно. Тем более что «Сталин» – это давно уже не имя конкретного физического лица. Это давно уже не имя собственное. Это имя нарицательное, которое давно уже уместно писать со строчной буквы, вроде как название хронического заболевания, которое властно напоминает о себе в периоды сезонных обострений.

Это не лечится.

Все это упирается в вечно больной вопрос об истории, которая, как ее ни пытаются штопать белыми гнилыми нитками, все время расползается, обнаруживая неопрятные дыры с рваными краями.

Историю, говорят, не надо очернять. Она, говорят, какая ни есть, а наша. Согласен. Очернять не надо. Обелять, кстати, тоже. Ее просто надо знать – такую, какая она есть.

Обсирать, говорят, не надо страну, в которой вы родились и живете. Правильно говорите, ребята. Не надо обсирать. И не только свою страну. И чужую не надо. И вообще нигде, кроме специально предназначенных для этого мест, дефекацию производить не следует. Это нецивилизованно. Но дело-то в том, что страну, общество которой не умеет и упорно не желает учиться трезво и критично взглянуть на свою же собственную историю, и обсирать не надо.

В истории, вообще-то говоря, было много чего. В истории были не только воздвигнутые монументы до неба и портреты на всю стену. В истории были также сносы памятников и разрушения церквей. Разве это не история? Вы говорите, что в просвещенной Европе никогда не уничтожали памятников в угоду политической конъюнктуре? Правильно, все так. Их история характерна тем, что жизнь шла вперед, не уничтожая старого. А наша история – это вечное истребление старого в угоду новому. Поэтому и нового ни черта не получается. А если и получается, то оно оказывается значительнее старее старого.

Полуправда похуже всякой лжи. Снос Храма Христа, например, – это факт истории. Нашей, заметим, истории, не чьей-нибудь еще. И в этом смысле его восстановление есть акт вандализма по отношению к «нашей истории, той, что была». Уничтожение памятников Сталину после XX съезда – это тоже факт истории. Нашей истории. А их – в том или ином виде – восстановление по определению антиисторично.

Не надо было сносить? Может быть, и не надо. Об этом можно спорить. Но их сносили. Это факт исторический. Если бы из вестибюля метро «Курская» не убрали в свое время слова сталинского гимна, то сегодня их никто и не замечал бы. А вот когда их восстановили уже в новые времена, это кроме как знаком нежной, бархатной ресталинизации восприниматься не может.

И не надо петь про «историю». А уж лучше честно пойте «песню о Сталине».

«А начальничек спьяну о Сталине», – звучало когда-то, в шестидесятые годы, голосом Александра Галича из громоздких магнитофонов. А вот теперь опять и опять разнокалиберные начальнички единым хором со своими верноподданными подчиненными заводят песню об усатом упыре.

И какая такая «десталинизация», когда на дворе уже XXI век!

Взрослые люди, ощущающие собственную ответственность за историю и современность, «десталинизированы» давно. А вечным детям всего этого не объяснишь и не докажешь. Образ товарища Сталина в сознании значительного числа сомнамбулических граждан все равно будет намертво слит с образом Деда Мороза – строгого, но справедливого распределителя подарков и грозы зловредных лесных духов, пытающихся похитить с нашего вечного праздника новогоднюю елку.

Если бы я не хотел или не смог повзрослеть, то и я ощущал бы себя в полном своем праве славить товарища Сталина, при последних годах жизни которого, совпавших с моим блаженным младенчеством, я чувствовал себя так тепло и защищенно, как, видимо, не буду чувствовать уже никогда.

Тем не менее с тех пор я все же существенно повзрослел. И мне никакая казенная десталинизация не нужна.

Про гламурный, клубно-офисный «сталинизм» последних лет говорить не особенно интересно. Могу сказать одно. Я очень хорошо понимаю психологию тех, кому ужас как соблазнительно подразнить поколение своих папаш-мамаш с их отстойным «оттепельным» антисталинизмом, с их «возьмемся за руки, друзья» и прочими лыжами у печки.

Это все и понятно, и, надо сказать, вполне знакомо по личному опыту.

Непонятно лишь одно: почему дразнить старшее поколение надо не «будущим», как это было, или хотя бы казалось естественным в годы моей юности, а прошлым? Причем прошлым мрачным и безысходным. Вот ведь едва ли не главный вопрос современности.

Просроченный вопрос

Может быть, мне это всего лишь показалось, но показалось отчетливо, что в культурном сообществе в очередной раз возник вечный, хотя и давно уж обглоданный до белых костей вопрос про «гения и злодейство».

Но нет, жив вопрос. И по-прежнему он, как ни странно, волнует сердца и умы.

Мне, вообще-то, кажется, что для тех, кто худо-бедно усвоил опыт XX века, эта привычная и ставшая со временем в своем роде уютной и растоптанной, как старая тапка, понятийная оппозиция утеряла свою сущностную энергию, стала не просто не актуальной, а даже и вредной, вроде просроченного пищевого продукта.

Уточню – это важно: я говорю о тех, кто именно усвоил этот опыт, для кого такие ключевые понятия истории, как «Освенцим» или «Гулаг», означают не какие-то досадные, но неизбежные и к тому же сильно преувеличенные и раздутые помехи в «нашем» поступательном процессе, а твердую аксиоматическую основу социального, культурного, художественного поведения.

Когда-то давно один старший мой товарищ, очень умный человек и очень чтимый мною поэт, сказал мне, что мои поэтические вещи ему нравятся прежде всего тем, что те идеи, которые возникают в процессе их восприятия и усвоения, никогда не преобразуются в идеологию.

Я не сразу понял, что он имел в виду, а когда понял, то испытал к нему искреннюю благодарность.

Идеологическое и художественное начала всегда пребывали в противоречии, во внутренней вражде. И всегда рано или поздно побеждало что-нибудь одно. Иногда художник побеждал идеолога – и это была его победа. Иногда – и чаще – наоборот, и это было его историческое поражение.

В истории