Книга Нюрнбергский процесс глазами психолога - Густав Марк Гилберт

Риббентропу было явно невдомек, что оба утверждения плохо сочетаются друг с другом.

— Знаете, я не принадлежал к числу фанатиков от идеологии, к таким, как Розенберг, Штрейхер или Геббельс. Я был купцом, космополитом, привыкшим решать экономические вопросы, поддерживать благосостояние нации и думать о том, как с ним лучше обойтись. Если мною бы не побрезговали коммунисты — что ж, неплохо. Если национал-социалисты — тоже хорошо.

Этот человек, мягко выражаясь, не скрывал своего вполне меркантильного оппортунизма. Вот, смотрите все, какой я, Риббентроп, открытый для любых идей и направлений, к тому же и мыслю по-государственному. Вот только у Риббентропа что ни фраза, то ложь или двуличие.

— К войнам ведь ведут социальная напряженность и экономические кризисы — дело было не в Данциге (сравните его высказывания от 12 февраля). Но ведь Англии ничего не стоило предотвратить эту войну, скажи они слово — и все, никакой войны бы не было.

— Какое именно?

— Слово «пожалуйста!» Только и всего. Если бы они сказали так полякам — никакой бы войны не было. Наши требования были вполне разумны и умеренны. И незачем было из-за них развязывать войну.

Снова старая песня. Я поинтересовался у Риббентропа, не был ли договор о ненападении с Россией продиктован всего лишь стремлением развязать себе руки для войны с Польшей.

— Нет, этого утверждать нельзя, все не так просто. Мы желали достичь мирного решения с Польшей. Не следует забывать, что в дипломатии простых ходов не бывает. Все очень и очень сложно, трудно и тяжело.

— Несомненно, это так. И тем не менее, почему вы все же решили пренебречь договором о ненападении с Россией? Мне кажется, это был ваш последний, фатальный неверный ход, я уже не говорю о моральных последствиях.

— О, я всегда был за сохранение мира с Россией. В конце концов, именно я подписался под этим договором. Да, я всегда выступал за мир с Россией, так было до марта 1941 года. Я верил, что с русскими можно было вести дела… Когда я впервые оказался в Зимнем дворце — что же я там увидел? Картину, на которой был изображен царь Николай с крестьянами. Это говорит о том, что даже коммунисты почитали царя, трудившегося на благо народа. Я рассказал об этом Гитлеру, добавив, что коммунистическая революция вошла в фазу разумной эволюции, и у нас есть все возможности для достижения взаимопонимания с ними.

— Если все обстояло именно так, почему вы напали?

Мы уже однажды затрагивали эту тему, но на сей раз я чуть изменил направление.

— Ну, вина за развязывание этой войны лежит не только на нас. Мне кажется, Гитлер просто боялся того, что действительно произошло впоследствии.

Вроде Риббентроп уже на пути к истине.

— Что именно? — попросил его уточнить я.

— Разрушения Германии, — произнеся это, Риббентроп прямо-таки просиял, будто абсурдным образом сумев доказать верность своей точки зрения.

— А разве это не служило еще одной причиной, чтобы попытаться все же избежать войны, а не очертя голову кидаться воевать?

Риббентроп держал паузу, лихорадочно подыскивая подходящий аргумент. В конце концов тихо вздохнул.

— Да, истории еще предстоит в этом разобраться.

— Разобраться в том, что Гитлер — самый деструктивный, самый жуткий безумец в новейшей истории?

— О, его, вероятно, можно назвать жестким, требовательным, но ни в коем случае не жестоким. Жестоким был Гиммлер. А в последние годы он, по-видимому, просто лишился рассудка. Мне кажется, это он сумел убедить Гитлера сделать этот шаг.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, Гиммлер отличался жестокостью школьного учителя-педанта, принимающего решения вне влияния каких бы то ни было человеческих переживаний.

— Большинству ныне живущих на этой земле понятно, что это в той же мере приложимо и к Гитлеру. Оба, судя по всему, прекрасно понимали друг друга.

Риббентроп явно вздохнул с облегчением, когда постовой объявил о скором начале церковной службы.

Камера Заукеля. Заукель продолжал трястись от страха, что казалось выработки им линии своей защиты, то она не претерпела существенных изменений: в период войны он ограничивался исполнением своего долга но отношению к фатерланду. Заукель в ту пору был убежден, что навязанная Германии война — дело рук большевиков, евреев и капиталистов, но теперь ему, разумеется, ясно, что все это — пропаганда. Он рассуждал об идеале добросовестной работы, об ужасах инфляции и безработицы, о том, как пытался достойно обходиться с пригнанными в Германию на принудительные работы иностранцами, и о том, какой он добрый христианин.

— Что-то я никак не пойму, как способны ужиться с христианской и любой иной моралью, с уважением к правам личности насильственное перемещение иностранных граждан со своей родины и принудительный труд их на благо Германии?

— Знаете, — Заукель нервно запнулся, — вы должны понимать — шла война, и мы уже успели понять, что это означало. Мне была предложена должность, отказаться от которой я не имел права, но я делал все возможное, чтобы с ними обращались достойно. Вот, здесь у меня книги, где говорится, какую политику я проводил (читает): «Сытый рабочий — хороший рабочий». А ко всем этим ужасам, творимым в концентрационных лагерях, я вообще не имел ни малейшего отношения…

Камера Геринга. После того, как его агрессивный цинизм и влияние, оказываемое на окружение, потерпели фиаско, Геринг встал в позу неверно понятого и приветливого радетеля за все человечество. Вытирая после еды свою миску коркой хлеба и дожевывая, Геринг оправдывался:

— Нет, на самом деле, профессор, поймите — никакое я не бесчувственное чудовище, для которого человеческая жизнь — ничто. И все эти творимые ужасы и меня не оставили равнодушным.

Но мне уже пришлось на своем веку повидать и тысячи обгорелых, изуродованных трупов первой мировой войны, и познать, что такое голод. И тысячи обгорелых трупов женщин и детей, погибших в авианалетах этой войны. Конечно, хорошо, что Фриче сломался, насмотревшись на то, что было показано на экране, его даже освободили от участия в процессе. Но ему за всю войну только и приходилось, что сообщить по радио о том, что Берлин или Дрезден стали объектом очередного террористического налета, при котором погибло столько-то человек. А я ехал сам взглянуть на трупы, иногда заставал и догоравшие, потому что я был министром авиации. И мне нет нужды смотреть фильмы, чтобы понять, как выглядит ужас войны.

— Мне казалось, что вы сыты по горло ужасами и разрушениями Первой мировой, причем настолько, чтобы ни в коем случае не допустите их повторения.

— Да, все это так, но не забывайте, что это не от меня зависело. Я предпринимал все, чтобы не допустить ничего подобного. Я ведь уже говорил вам, что даже за спиной Гитлера пытался вести переговоры.

И убежден, что Гитлер смог бы получить все, что желал, и без всякой войны, стоило ему только, так сказать, захотеть по-настоящему.