Книга Игра в молчанку - Эбби Гривз

– Понимаешь, мне не хотелось, чтобы ты подумала…

– Нет, нет! Я серьезно, Эди!.. Я действительно очень рада за вас обоих.

Ты просунул руку в окошко водителя и нажал на клаксон. Перекрывая пронзительный сигнал, Эди прокричала что-то насчет того, чтобы я ей позвонила и что она будет ждать, чтобы спокойно (только я и она) поболтать обо всем, но я ее уже не слушала. Спотыкаясь на засыпанной гравием дорожке, я спешила к нетерпеливо пофыркивавшей машине.

Я так и не сделала того, о чем она просила. Не позвонила. Точнее, не позвонила, чтобы договориться о встрече и поговорить о ее беременности. Мне до сих пор стыдно, что я так поступила. Какая же я после этого подруга?! Я знала, что должна порадоваться за Эди, и я хотела радоваться за нее и Мэтта простой, чистой и бескорыстной радостью, но мои чувства отравляла жгучая зависть.

Вот только…

Чему я завидовала? Разве мы с тобой не были счастливы вдвоем? У нас было все, чего другие ждут порой всю жизнь, и все-таки мне хотелось большего. Поверь, мне очень неприятно писать об этом, потому что ты можешь счесть меня неблагодарной. Мы были молоды, веселы, счастливы. Мы могли чуть не до утра испытывать матрас на прочность, и все же когда я наконец закрывала глаза, чтобы поспать перед работой хотя бы пару часов, мне в голову начинали лезть мысли о том, что в нашей с тобой жизни чего-то не хватает. Что-то было неправильно, и это чувство не давало мне покоя. Что-то неправильно… Вот чем была для меня бездетность, Фрэнк! Тогда я просто не могла заставить себя это признать, ведь это выглядело бы так, как если бы я заявила, что только нас двоих для полного счастья недостаточно. А это было не так… Или не совсем так. В общем, это трудно объяснить, но я думаю, что ты меня понимаешь.

Кстати, о тебе… Мне очень не хочется в этом признаваться, но в глубине души я часто возмущалась тем, с каким спокойствием ты относишься к тому, что у нас нет детей. Для тебя ребенок был всего лишь чем-то, чего ты не можешь иметь в данный момент – чем-то вроде лишних денег, на которые можно было бы каждый год ездить отдыхать за границу или снять на время квартиру в Мэйфере. Сейчас их нет, но, если они появятся в будущем – отлично. А не появятся – тоже ничего страшного. Казалось, это никоим образом не уменьшит количества твоего счастья.

Но для меня… Для меня это было все, Фрэнк. Буквально все! Это было очевидно и не подлежало сомнению. Бесплодие разъедало меня, как червь точит плод, хотя в какие-то дни мне было тяжелее, чем в другие. В те дни, когда слезы то и дело приливали к глазам как перед чиханьем, я шла к комоду и открывала ящик, где лежали фотографии моей матери, сделанные еще до того, как она ушла из семьи. К счастью, ты ни разу не застал меня за этим занятием, потому что тогда бы ты, быть может, понял, почему я так надолго запиралась в туалете, когда подходили мои «критические дни» – регулярные, как по расписанию, месяц за месяцем, год за годом. Я… я хотела быть лучше нее, Фрэнк. Я должна была доказать – самой себе, в первую очередь, – что во мне есть то, чего не хватало ей. Я говорю о материнстве, Фрэнк. О настоящем материнстве, без дураков. Нет, я не собиралась с ней соревноваться, как ты, быть может, сейчас подумал. Просто мне нужно было знать, что я способна на то самоотверженное бескорыстие, которого не оказалось у моей матери.

Обычно в первую же неделю после отъезда «друзей на красной машине» я со рвением возобновляла попытки забеременеть. Не знаю, понимал ли ты тогда, в чем дело, хотя впоследствии ты, конечно, догадался. Я была до того увлечена своими «биологическими часами» – всеми этими «окнами фертильности» и «благоприятными днями», что пренебрегала прочими своими обязанностями. Если бы ты знал, Фрэнк, как тяжело ждать и как это выматывает! Стиснув зубы, я все-таки ждала, но, когда кровотечение возобновлялось как ни в чем не бывало, я снова впадала в отчаяние. Регулярные месячные значили для меня только одно: мое тело снова меня подвело. Ведь его главным предназначением было материнство, не так ли? Его предназначением и моим… Но, как видно, я была какой-то ущербной, если не могла исполнить того, что заложено природой. Когда-то я не сумела сохранить своего первого ребенка, а теперь не могла зачать во второй раз.

Я видела твою растерянность, видела, что ты не знаешь, какие слова мне сказать, что сделать. Был ли ты разочарован моей неспособностью зачать?.. Если и был, то ты умело это скрывал – особенно в первые годы. Несколько раз я балансировала на самом краю, но ты приходил мне на помощь, мягко, как можешь только ты, убеждая, уговаривая меня, что «прошло слишком мало времени», что «момент был неподходящий», и что «в свое время все получится».

Когда ты сам перестал в это верить, Фрэнк? Лет через шесть? Больше?.. Никогда, никогда я не забуду тот день, когда ты высказал свое мнение со всей определенностью и беспощадной откровенностью.

Фрэнк перевернул страницу, и из ежедневника выскользнула какая-то фотография. Вверху справа, там, где ее удерживала металлическая скрепка, она была надорвана, и Фрэнк мизинцем выровнял края, одновременно прижимая снимок к странице. За окном было уже совсем темно, а уличный фонарь напротив соседского дома так и не починили после того, как месяц назад в него врезался чей-то игрушечный самолет на радиоуправлении. Теперь фонарь неравномерно моргал, и Фрэнку пришлось поднести снимок к самому носу, чтобы рассмотреть выцветшее изображение.

Этой фотографии он раньше не видел. На нем Мэгги было лет девять-десять: волосы заплетены в две тугие косы, лицо застыло в улыбке, которую трудно было назвать искренней. Мать Мэгги, неловко склонившись над дочерью и положив руки ей на плечи, чуть не силком развернула дочь к объективу. Ну-ка, дорогая, скажи «Сы-ыр! Вот молодец. Хорошая девочка. Еще бо́льшую неестественность снимку придавала слишком тесная юбка матери (прямая, в чудовищную, красно-белую ломаную клетку), явно мешавшая ей двигаться свободно и непринужденно. Впрочем, неудобство причиняла ей не столько узкая юбка, сколько необходимость быть матерью.

Сам Фрэнк никогда не считал, что Мэгги должна что-то доказывать. Во всяком случае – не ему. Той Мэгги, которую он знал и любил, ему было вполне достаточно. Он говорил ей это в больнице и готов был повторить снова хоть тысячу, хоть миллион раз. Почему ему не пришло в голову сказать ей это раньше? Правда, Фрэнк всегда считал, что говорить не обязательно – важнее показать, и он каждый день и каждый час старался демонстрировать ей свои чувства жестами, поступками, любыми мелочами. Похоже было, однако, что этот язык оказался Мэгги недостаточно внятен – разве не на это она намекала в этих своих записях? Проклятье, опять он ее подвел! Фрэнк готов был возненавидеть себя за это.

Больнее всего ему было от того, что Мэгги пришлось страдать в одиночестве. Она всегда была очень общительной и сострадательной – стоило заплакать совершенно незнакомому человеку в автобусе, и она тотчас бросалась к нему, протягивая платок или салфетку. И пока остальные пассажиры прилежно изучали уличное движение за окном, содержимое своих сумок или содержимое своих британских душ, Мэгги продолжала утешать скрючившегося на сиденье беднягу. Ну, не плачьте, все образуется. Ничего страшного, за меня не беспокойтесь. Человеку в беде обязательно нужна компания, чтобы было с кем поделиться своим горем. Прошу вас, не извиняйтесь. Лучше расскажите мне, что у вас случилось. Просто расскажите – вот увидите, вам сразу станет легче.