Книга Дело молодых - Александр Горский

– Вам не стоило откладывать с выполнением распоряжения. Стирайте сейчас же! Я хочу видеть, как вы удалите запись.

– Из своей головы, полагаю, запись вы уже стерли? – усмехнулся полковник, щелкая мышью.

– Вы переместили файл в корзину, – проигнорировал вопрос Волков, – теперь очищайте ее полностью. Вот так!

Он удовлетворенно кивнул и встал, нависнув огромной темной массой над столом.

– Что касается моей головы, эта запись останется в ней навсегда. – Волков оперся кулаками о стол. – И этого я вам, полковник, не прощу, так и знайте.

– Спасибо, что предупредили, – пробормотал Реваев вслед захлопнувшейся двери.

Некоторое время полковник сидел, задумавшись, затем придвинул к себе рапорт и еще раз перечитал его. Все было написано правильно, иначе написать было невозможно. Существовал только один другой вариант – не писать вовсе. Реваев аккуратно сложил листок с рапортом пополам, а затем медленно разорвал его на две части. Дальше пошло быстрее. Вскоре весь стол был усыпан малюсенькими клочками бумаги.

– Сердце, тебе не хочется покоя, – промурлыкал Реваев, смахивая обрывки в урну.

* * *

Никто ничего не знал. Никому не было дела ни до пойманного и превратившегося в беспомощный кусок мяса Плехова, ни до душевных метаний Реваева, разрывающегося между желанием уйти в отставку и таким же яростным желанием работать вопреки всем и всему. Никто не догадывался о полных денег банковских ячейках Фомина, арендованных в нескольких швейцарских банках, о миллионах евро, томящихся в тишине и прохладе подземных хранилищ. Никто не имел представления о том, что Волков-старший, вернувшись домой после разговора с Реваевым, напьется почти до полной потери рассудка и, потеряв над собой контроль, расскажет о содержании увиденной им записи ничего не подозревающей жене, и теперь та уже несколько часов рыдала не переставая.

Ничего этого город не знал. Ему просто-напросто не было до этого никакого дела. Машины стремительным потоком неслись мимо неспешно идущих по набережной людей, двое из которых держались за руки, а третий, немного отстав, шел, погруженный в свои мысли. С другой стороны от них, за бетонным парапетом, с холодным безразличием несла свои мутные воды Яуза, а далеко впереди, на Котельнической набережной, равнодушным каменным исполином темнела громада сталинской высотки.

Проводив взглядом пролетевшую почти над самой водой речную чайку, Вика обернулась к Реваеву:

– А ведь классно, Юрий Дмитриевич!

– Классно? Что именно? – Прервав свои размышления, полковник улыбнулся ей в ответ.

– Да все! Этот вечер, погода шикарная, бабье лето! А главное, Юрий Дмитриевич, команда у нас классная. Вы, я, Жорка. Мне кажется, нам всем вместе любое дело по плечу будет.

– По колено нам все, Викусик, не выше, – ухмыльнулся Мясоедов.

– Да, бабье лето, – задумчиво повторил Реваев, – но это пройдет, Вика. Оно всегда проходит.

– Ну, лето может и пройдет, – Виктория упрямо тряхнула сбившейся на лоб челкой, – но команда ведь останется.

– И это пройдет, – хотел было ответить Реваев, но промолчал. Ему стало жаль портить хорошее настроение Крыловой.

Вместо послесловия

Три месяца спустя

Все идет по плану! Раз выстрел, два выстрел, три! Ну что, я всех победил? Кажись, кто-то сзади еще шевелится. Ну-ка, давайте дверку откроем да посмотрим. Кто тут у нас прячется? Денис! Вот это номер. Да ты совсем плох, я погляжу. Что же нам теперь делать, братуха? Нельзя тебя так оставлять. Нельзя! Еще что-нибудь не то ляпнешь под наркозом. Прости, Денис!

– Прости!

Опять этот сон дебильный. Если бы эта дура, которая меня кормит, знала, что он мне уже третий раз на неделе снится, наверняка бы сказала, что это справедливо. Хотя, что она может сказать еще, на большее у нее мозгов не хватит.

Но вообще интересно, почему все вокруг так любят говорить про справедливость? Особенно мне. Конечно, все эти, периодически мелькающие вокруг меня недоумки видят буквально воплощение справедливости в том, что такая бессердечная тварь, как я, не может пошевелить даже мизинцем, чтоб почесать себе кончик носа. Да что там мизинцем, я языком не могу пошевелить, чтобы попросить кого-то сделать это. А нос ведь, сука такая, чешется и чешется. Нос когда чешется, это вообще к чему? Хотя какая разница, все равно ни к чему хорошему чесаться он не может. Во всяком случае, у меня. Справедливость… было бы справедливо, если бы она распространялась на всех. Поголовно. А то я здесь, а Катька в свидетелях. Не лучший вариант справедливости, на мой взгляд.

Ладно, черт с ней, с Катькой. Она все равно свое выхватит. Надо о себе думать. Правда, непонятно, о чем тут думать можно. Мне вот только одно интересно, долго я в таком положении протяну. А если долго? А что, дед у меня до восьмидесяти шести дотянул, а бабка так и вовсе еще жива. Сколько ей сейчас, восемьдесят девять? Может, и я такой долгожитель? Нет, Господи, только не это! Упс, о Боге вспомнил, нашел время. Нет, надо как-то брать ситуацию в свои руки. А как тут возьмешь, когда и рук у тебя, можно считать, что нет, вон, висят плетьми. Говорят, эпилептики язык во время припадка заглотить могут. Может, врут, конечно, но надо хотя бы попробовать. Если получится, с чертями мне всяко веселее, чем здесь будет. А там, глядишь, и Катька подтянется. Вот тогда я повеселюсь над ней. Так сказать, на правах старожила. Ну, давай, заглатывайся же, тварь! Заглатывайся!