Книга Азиаде. Госпожа Хризантема - Пьер Лоти

Наконец мы спускаемся вниз и сразу же, без всякого перехода, попадаем в самый центр Нагасаки, на длинную освещенную улицу, где полно народу, где во весь опор с криками проносятся дзины, где сверкают и дрожат на ветру тысячи бумажных фонариков. Спокойствие нашего тихого предместья сменяется шумом и движением.

Здесь ради соблюдения приличий нам следует разделиться с женами. Они все пятеро берутся за руки, как девочки на прогулке. А мы с безучастным видом идем за ними следом. Сзади, надо сказать, эти куколки очень милы, у них такие аккуратненькие прически и такие кокетливые черепаховые шпильки. Они волочат ноги, производя при этом противный звук своими высокими деревянными башмаками, и стараются идти носком внутрь – это считается модным и элегантным. Каждую минуту они заливаются смехом.

Да, со спины они очень милы; как и у всех японок, у них прелестные затылки. А главное, чудно видеть, как они выстраиваются в шеренгу. Между собой мы называем их «Наши ученые собачки», и они действительно ведут себя очень похоже.

Этот большой Нагасаки повсюду совершенно одинаков – везде горят масляные лампы, везде мигают разноцветные фонарики, везде несутся как угорелые дзины. Повсюду одни и те же узенькие улочки, вдоль которых стоят одни и те же низенькие домики из дерева и бумаги. Повсюду одни и те же лавочки, незастекленные, открытые всем ветрам; они одинаково просты и бесхитростны, что бы в них ни мастерилось, что бы ни продавалось, будь то тонкие золоченые лаковые изделия, дивной красоты вазы или же старые котелки, сушеная рыба и разные лохмотья. А все торговцы сидят на земле посреди своих изысканных или грубых побрякушек с обнаженными до пояса ногами, почти выставляя напоказ то, что у нас обычно прячут, но стыдливо прикрывая торс. А еще милейшего вида ремесленники с помощью простейших приемов занимаются на глазах у публики самыми разнообразными уморительными ремеслами.

О! До чего же странные вещи выставлены на этих улицах, и до чего причудливы и неожиданны эти базары!

В городе никогда не встретишь лошадей или экипажи; люди ходят только пешком или ездят в смешных повозочках, которые тянут за собой люди-скороходы. Иногда попадаются европейцы с судов, стоящих на рейде; попадаются и японцы (к счастью, пока немногочисленные), пытающиеся носить сюртук; другие же довольствуются тем, что добавляют к национальной одежде котелок, из-под которого свисают длинные пряди прямых волос. Везде суета, дела, торговля, побрякушки – смех…

На базарах наши мусме каждый вечер делают много покупок; им всего хочется, как избалованным детям, – игрушек, шпилек, поясов, цветов. А потом они очень мило дарят подарки друг другу, улыбаясь, как маленькие девочки. Колокольчик, например, выбирает для Хризантемы хитроумный фонарик, где китайские тени при помощи невидимого механизма водят нескончаемый хоровод вокруг язычка пламени. Хризантема в ответ дарит Колокольчику волшебный веер, где картинку с бабочками, порхающими над цветами вишни, можно при желании поменять на изображение загробных чудовищ, преследующих друг друга среди черных туч. Туки дарит Сику картонную маску, представляющую собой напыщенную физиономию Дайкоку, бога богатства[117]; Сику отвечает хрустальной трубой, из которой можно извлекать совершенно необычайный звук – нечто вроде индюшиного клекота. Все это какое-то чересчур странное, зловеще несуразное; любая вещь изумляет и кажется непостижимым порождением ума, устроенного совсем не так, как у нас…

В модных чайных, где мы заканчиваем свой вечер, маленькие служаночки теперь кланяются, едва завидев нас, с видом почтительного узнавания; мы для них – одна из компаний, ведущих шикарный образ жизни в Нагасаки. Начинается бессвязная болтовня, часто без всякого смысла, бесконечное хитросплетение странных слов – и все это в освещенных фонарями садиках, возле водоемов с красными рыбками, где есть мостики, островки и развалины башенок. Нам подают чай, белые или розовые конфеты с перцем, ни на что не похожие по вкусу, странные напитки со льдом и со снегом, напоминающие запах духов или цветов.

Чтобы точно описать эти вечера, нужен более манерный язык, чем наш; а еще нужен специальный графический знак, который можно будет наугад поставить между словами, чтобы указать читателю момент, когда он должен разразиться смехом – немного нарочитым, но свежим и славным…

А когда кончается вечер, надо возвращаться туда, наверх…

Ох уж эта улица, ох уж эта дорога! Ведь каждую ночь под звездным небом и под грозовыми тучами приходится подниматься по ней, таща за руку свою засыпающую на ходу мусме, чтобы добраться наконец до повисшего на середине склона домика, до постели из циновок…

XIII

Лучше всех из нас устроился Луи де S… Уже побывав прежде в Японии и женившись тогда, он теперь довольствуется положением друга наших жен; он их Томодачи ma-кусан такай – очень высокий друг (как они называют его из-за его чрезмерного роста, которому слегка не хватает объема). Поскольку он говорит по-японски лучше нас, ему они доверяют свои сокровенные тайны; он ссорит и мирит супругов когда вздумается и здорово потешается над нами.

Очень высокий друг наших жен может сколько угодно забавляться обществом этих маленьких созданий, не имея при этом никаких домашних забот. Они с моим братом Ивом и малышкой Оюки (дочерью госпожи Сливы, моей хозяйки) дополняют собой наше разношерстное сборище.

XIV

Господин Сахар и госпожа Слива[118] – мой хозяин и его жена, два уморительных типа, словно сошедших с ширмы, – живут под нами, на первом этаже. Оба они староваты, чтобы иметь такую дочь, как пятнадцатилетняя Оюки, неразлучная подружка Хризантемы.

И муж и жена преисполнены синтоистской[119] набожности: вечно стоят на коленях перед семейным алтарем, вечно воссылают к духам свои длинные молитвы, время от времени хлопая в ладоши, чтобы снова собрать вокруг себя этих невнимательных существ, витающих в облаках. В свободное же время они выращивают в размалеванных фаянсовых горшочках карликовые кустики и неправдоподобные цветы, замечательно пахнущие по вечерам.

Господин Сахар молчалив, не слишком общителен, иссушен, как мумия, в своем синем хлопчатобумажном одеянии. Много пишет (думаю, мемуары) кисточкой, которую держит кончиками пальцев, на длинных рулонах рисовой бумаги, слегка оттененной серой краской.