Книга Четверо - Александр Пелевин

– Светлые волосы, – повторил Введенский. – Русые или пшеничные?

– Пшеничные, – уверенно сказал кудрявый. – Морда вообще очень неприятная, квадратная такая, что ли… Ну и челюсть, да.

– Во что был одет?

– Ну… – замялся рыжий. – Без кепки, сапоги военные, штаны тоже солдатские, рубашка тёмно-серая. Рукава по локоть закатал, руки ещё такие волосатые.

– Что-нибудь ещё? – спросил Введенский, быстро чиркая карандашом по бумаге. – Может, что-то запомнилось? Очки у него были?

– Очков не было, – покачал головой рыжий. – А, ещё у него одежда помятая, как корова пожевала. И грязная. Сапоги вообще грязнющие.

– Какие-нибудь ещё приметы? Важно всё, что вы вспомните.

Все трое покачали головами.

– Ясно.

Введенский встал с корточек и почувствовал, что сделал это слишком резко: слегка закружилась голова. Он повернулся к Охримчуку. Тот стоял с задумчивым видом и смотрел то на Введенского, то на подростков.

– Это мой ночной гость, – тихо сказал Введенский Охримчуку. – Высокий, в сапогах и военных штанах. Пойдёмте дальше по следу.

Охримчук быстро закивал.

От перекрёстка, с той стороны, куда показали школьники, вдруг раздалось тяжёлое, заунывное медное гудение – сначала совсем тихое и еле различимое, а потом всё громче и отчётливее.

Шагая к перекрёстку, Введенский стал прислушиваться и вскоре понял, что это похоронный марш.

– Слышите? – спросил Охримчук.

Введенский хмуро кивнул.

Они ещё не успели подойти к перекрёстку, как из-за угла, медленно цокая копытами, показалась пара лошадей, запряжённая в телегу. На телеге за хмурым бородатым извозчиком-татарином лежал гроб, накрытый красным знаменем.

За гробом шли четверо сгорбленных старух в чёрных платках: Введенский не видел их лиц, но слышал, как монотонно и заунывно они голосили. За старухами шли несколько русских стариков в потасканных пиджаках и с кепками в руках, за ними – парни и девушки лет двадцати, а дальше пара ребятишек в грязных рубашках, непонимающе глядящих по сторонам.

Следом брёл похоронный оркестр из четырёх музыкантов: труба, тромбон, валторна и туба. Барабана не было.

Сзади уныло плелась старая и облезлая собака.

Музыканты фальшивили, трубное гудение срывалось на визг, лязг и скрип. Старухи монотонно причитали, извозчик хмурился и, кажется, очень хотел спать. Остальные молчали, только дети в конце процессии переглядывались и шептали друг дружке что-то на ухо.

Введенский и Охримчук остановились перед процессией и сняли фуражки.

– Не знаете, кого хоронят? – спросил Введенский.

– Недавно умер старик, который лет пять назад работал заведующим склада. Кажется, вижу там вдову.

– М-да, – сказал Введенский. – Они затоптали нам все следы. Искать дальше смысла нет.

– Ну Николай Степаныч, – укоризненно прошептал Охримчук. – Потише бы говорили такое. Человек умер. Бог вас простит.

И перекрестился.

Введенский покосился на него и беззвучно хмыкнул, но ничего не сказал.

И как им не жарко, подумал он, глядя на старух в длинных платьях и чёрных платках. Впрочем, они привыкли к этой духоте. Это он, ленинградский, вечно изнывает от здешнего солнца.

– Пойдёмте обратно, – сказал он Охримчуку. – Ловить тут нечего. И расскажите, знаете ли вы здесь в городе кого-нибудь, кто подходит под описание?

– Русский, высокий, на голову выше вас, – прищурился Охримчук, вспоминая. – Небритый, без бороды, без усов, светловолосый и загорелый… Слушайте, он точно не местный. Совершенно точно.

– Уверены?

– Более чем. Городок у нас маленький, такого высокого, да ещё и со светлыми волосами я бы сразу вспомнил.

Они повернули назад и медленно пошли в сторону отделения.

За их спинами стихал, отдаляясь, похоронный марш под размеренный цокот копыт.

– Судя по тому, что рассказали дети, – сказал Введенский, – живёт он, скорее всего, явно не в нормальном человеческом жилище. Может, подвал или вообще какая-нибудь землянка. Пещеры тут есть?

Охримчук покачал головой.

– Пещер в этой местности нет, – улыбнулся он. – Но тут вы правы, он явно живёт далеко от людей. Страшновато всё это, Николай Степаныч.

Введенский кивнул.

– Это большой успех, – сказал он. – Мы знаем, как выглядит ночной гость. Надо предписать всем искать похожих людей. Всех, кто подходит под описание, сразу брать, снимать отпечатки пальцев. Задерживать, пока я не допрошу.

– Будет исполнено, – ответил Охримчук. – Что с конём?

– Вспомните ближайшие турбазы для конных прогулок. Ахалтекинец скорее всего оттуда. Обойдём все, спросим, где пропадал конь. Начать стоит сегодня же.

И вдруг поддел Охримчука локтем в бок, усмехнулся, живо подмигнул:

– Дело-то как пошло, а? Скоро возьмём ублюдка.

И надвинул на лоб фуражку.

* * *

Когда Введенский пришёл к Крамеру, солнце скрылось за горами и в городе перестало жарить, а со стороны моря запахло свежим и студёным вечерним воздухом.

День выдался безумным. Введенский и Охримчук объехали на служебном авто все окрестности города, и на одной из турбаз нашлись хозяева чёрного коня. Звали его Вольтер; как рассказали работники, его украли три дня назад. Нагло, быстро, на рассвете. Похитителя очевидцы запомнили как усатого татарина в очках и военных штанах.

Введенский понял, что это Черкесов.

Коня перегнали на ведомственную конюшню, через пару дней он вернётся на турбазу.

Всем сотрудником беломаякской милиции предписали задерживать высоких блондинов.

Дело сдвинулось с места, но Введенский по-прежнему ничего не понимал.

Зачем, для чего вся эта клоунада с конём. И с пластинками. И со звездой в теле профессора. Зачем понадобилось убивать Черкесова. Зачем вообще всё это, чего хотел убийца? Или всё же убийцы?

Несмотря на успехи, всё это никак не складывалось в единую картину.

Введенский хотел понять мотив. Но во всём этом он не видел не только мотива, но и обычной логики.

Он надеялся, хотя бы вечерний разговор с Крамером за чашкой чая развеет его мысли.

Крамер на сей раз оделся в синий костюм-тройку из лёгкой шерсти, с ярко-алым галстуком. Когда он открыл дверь Введенскому, из комнаты аппетитно и жарко запахло мясом.

– Добрый вечер, – улыбнулся Крамер. – Вас ждёт еда и красное вино.

– Вино? – удивился Введенский. – Вы же звали меня на чай.

Крамер пожал плечами.

– Если хотите, угощу вас чаем. Но сам я хочу вина. По крайней мере, пора бы мне уже привыкать к тому, что у вас в Советах называют вином. Проходите, проходите.