Книга За морем - Беатрис Уильямс

Пожав плечами, я распечатала упаковку.

Должно быть, вышла ошибка: книга была мне совершенно незнакома. Она уже явно была в употреблении и казалась несколько старомодно оформленной, хотя и находилась во вполне хорошем состоянии. Судя по всему, историческая. Я покрутила ее в руках, прочитала название:

«И погасли лампады: Джулиан Эшфорд и „Утраченное поколение“. 1892–1918. Ричард Г. Холландер».

Ниже помещалось сепийное фото широкоплечего молодого мужчины в форме офицера британской армии, сурово глядящего прямо на меня.

Причем с лицом Джулиана Лоуренса.

Вероятно, его двоюродный дедушка — тут же мелькнуло в голове. Или еще кто-то из родни. Фамильное сходство было уж очень явственным. Может статься, Джулиан по скромности сам же мне эту книгу и послал, постеснявшись лично хвастаться знаменитым родственником, однако желая посвятить меня в историю своей семьи.

Внезапно поледеневшими пальцами я раскрыла книгу, стараясь не обращать внимания на пронзительный звон в ушах, и прочитала на внутреннем клапане суперобложки:

«Из всех трагических потерь Первой мировой войны ни одна так не потрясла британскую нацию, как гибель достопочтенного сэра, капитана Джулиана Лоуренса Спенсера Эшфорда — единственного сына члена кабинета министров от партии либералов, близкого друга лорда Асквита, виконта Честертона, — произошедшая во время ночного рейда на Западном фронте в марте 1916 года. В этом юноше в полной мере воплотились все достоинства, что по тем временам так ценились английской общественностью: поистине замечательная наружность, блестящая учеба в Итоне и Кембридже, свидетельствуемая множеством призов и наград, выдающиеся спортивные достижения. А неоднократно проявленный им героизм на бранном поле сделался легендой задолго до того, как гибель Эшфорда была подтверждена официальным рапортом (тело Джулиана, однако, так и не было доставлено на родину). Довольно скоро после этого трагического события в газете „Таймс“ его скорбящая невеста, будущая писательница и поборница мира Флоренс Гамильтон опубликовала стихотворение Джулиана Эшфорда „За морем“, которое впоследствии, на протяжении десятков лет, заучивало наизусть не одно поколение британских школьников.

Кем же был Джулиан Эшфорд и почему гибель этого молодого человека и его сверстников представляется столь существенной потерей для всей Британии? В своем новаторском исследовании, ставшем возможным благодаря беспрецедентному доступу к бумагам как самого Эшфорда, так и мисс Гамильтон, д-р Холландер в попытке проанализировать значимость этого урона для нации исследует жизнь Дж. Эшфорда, его связи с современниками, его военный архив, а также цепь событий, приведших к его кончине на поле битвы. Что бы могло измениться сегодня в жизни Англии и всего мира, останься он жив? И как бы могли остальные поэты-„окопники“ — лучшие представители золотого века британского героизма и отваги — изменить мрачный ход истории двадцатого века?

Д-р Ричард Г. Холландер, почетный профессор истории Гарвардского университета, опубликовал множество книг и статей на тему о Первой мировой войне и ее широких последствиях…»

Я закрыла книгу и осторожно положила на кровать.

«Большей частью мы жили в Лондоне, отец много занимался политикой», — тут же припомнилось мне.

«А потом я пошел в армию… На тот момент мне представлялось это вполне естественным. Дух приключений, волнение крови…»

«Нет, не в Ираке. Это было уже после моей службы».

И этот шрам на руке… И тот выскочивший на тротуар незнакомец, выкрикнувший, точно безумный: «Ей-богу, Эшфорд!»

«Тело его, однако, так и не было доставлено на родину».

Почувствовав, что все мое тело охватывает дрожь, я поднялась и заходила по комнате, стараясь рассуждать хладнокровно. Несомненно, этому существовало логическое объяснение. Капитан Джулиан Эшфорд погиб на Западном фронте в 1916 году. Это и раньше было мне известно как одна из мелких исторических подробностей, которые узнаешь в старших классах и вскоре благополучно забываешь. Если не ошибаюсь, стихотворение «За морем» входило в программу выпускного экзамена по литературе. «Найти общие черты и различия с Dulce et Decorum Est».[42] Так что, конечно же — естественно! — я никак не могла провести минувшую ночь в объятиях его создателя! Это же просто смешно и нелепо!

Еще может, с его потрясающим внучатым племянником, но уж точно не с ним.

Мало того, утром у нас случился еще и своего рода «секс по телефону». Боже!

Беспорядочно блуждающий в попытке отвлечься взгляд наткнулся на листок из блокнота, оставшийся лежать возле кровати, куда я откинула послание, прочитав поутру. Даже отсюда, с нескольких футов, я различала изящную черную вязь почерка Джулиана. Его весьма необычного почерка… Который вполне можно было бы назвать анахроничным…

Я медленно приблизилась к записке, подняла с пола. Потом села на кровать, взяла в руки книгу профессора Холландера и пролистнула, добравшись до вкладки с фотографиями в середине. Я старалась не рассматривать глядящие с фото лица. Мне и правда не очень-то было интересно, как выглядела эта Флоренс Гамильтон. Наверняка была красивой. В книге оказалось по меньшей мере два десятка белых глянцевых страниц с иллюстрациями: с портретами, фотоснимками, газетными вырезками. Со всевозможными осязаемыми осколками жизни известного человека.

И наконец, на последней странице я обнаружила то, что рассчитывала увидеть: копию письма. Мой взгляд тут же упал на подпись к иллюстрации: «Послание, отправленное Эшфордом леди Честертон 25 марта 1916 года перед выходом в ночной рейд. Последнее известное письмо Эшфорда».

У меня задрожали пальцы, да так, что я с трудом смогла устойчиво удержать блокнотный листок рядом с книжной страницей. Я внимательно переводила взгляд с одного послания на другое, сопоставляя торопливый почерк оставленной мне записки и ровные строчки письма к леди Честертон.

Сперва я даже вздохнула с облегчением. Оба почерка казались похожими, однако не идентичными. Строчки, выведенные рукой постарше, были менее изящными и даже грубоватыми в сравнении с письмом двадцатилетнего корреспондента.

И все-таки чем дольше я на них смотрела, тем беспокойнее мне становилось. У обоих образцов был одинаковый нажим, одинаковые росчерки, одинаковая легкость. И оба имели одинаковый наклон — какой-то непривычный и не совсем правильный.

Как будто начертавшие эти послания оба были левши.

А отдельные буквы — «F», «Y», заглавная «I» — выглядели просто идентичными.

Словно тот, кто оставил мне записку, являлся этакой взрослой версией того юноши из книги.

Или, может, некто двадцать лет своей жизни писал левой рукой, а вовсе не осваивал этот навык после, скажем, серьезного повреждения правой.