Книга Ночные тайны - Ганс-Йозеф Ортайль

Минна Цех упомянула, что каждый раз в качестве закуски Ханггартнер заказывает раков на листьях салата. Хойкен твердо решил, что при встрече он тоже это сделает. Сейчас он позволил Ханггартнеру еще раз перечислить все закуски, расспрашивая его обо всех подробно. Конечно, каждое название звучало словно какой-нибудь деликатес. «Carpaccio vom Fisch», — сказал Вильгельм и откинулся на спинку стула, как бы обдумывая и мысленно представляя себе это Carpaccio. Теперь Хойкен понимал, почему обед с Ханггартнером может длиться часами. Вильгельм принялся смаковать каждую мелочь, стремясь придать этому литературную окраску. Георг подумал, что романиста такого масштаба можно представить себе как некую ходячую энциклопедию, заполненную экзотическими словами и маленькими рисунками, которые их объясняют. Из года в год его словарный запас пополняется, каждый новый роман приобретает все более заковыристое название и вмещает трудные для понимания слова. Конечно, можно давать пояснения в сносках, но Ханггартнер наверняка воспротивился бы такому прозаическому отображению его мыслей.

— Боже мой! — воскликнул он в конце концов и воздел руки вверх, словно желая продемонстрировать, что не будет сопротивляться. — Это возвращает меня к прежним временам и прежним удовольствиям, я не могу этому противиться. В молодости я любил почти все эти блюда, но сейчас мой вкус ограничен настолько, что я опять возьму раков на листьях салата.

— Раки на листьях салата… — сказал Хойкен, как будто слышал об этой закуске впервые. — Неплохо. Думаю, я тоже присоединюсь.

Присоединяться, заказывать то же, что и автор, — это еще одно железное правило, которому следовал отец и которое запечатлелось в сознании Хойкена. На встречах такого рода следовало пренебречь собственными мыслями, интересами и желаниями. Этим достигалось определенное созвучие, которое так льстило литератору.

Хойкен размышлял, не следует ли снова начать разговор о состоянии здоровья отца, но потом отказался от этой мысли. Он почувствовал, что не должен обременять Ханггартнера тяжелыми мыслями. Сейчас у него была другая роль — роль слушателя. Большой человек вдруг увеличился настолько, что занял весь ресторан. Еще никогда Хойкен не сталкивался с ним так близко. Почему же раньше он не заметил у такого известного актера ни одной уловки? Ханггартнер переставил маленькую вазу на свободный столик, взял оттуда пепельницу, поставил ее перед собой, положил ложку, вилку и нож на туго накрахмаленную салфетку, вынул из кармана пачку сигар и закурил. «Willem II», голландская марка, он курит их уже два года. «Сигары сопровождают меня всю мою жизнь…» — так говорил герой одного из его романов, который делал рекламу какой-то табачной компании. В сущности, он мог бы рекламировать все что угодно, — свои украшения, свою шляпу, шарф, очки или мимолетный взгляд, свою походку, даже раков на листьях салата — все, что его касалось и носило его отпечаток. Как это выдерживала его семья? Как можно день ото дня защищаться от человека, который моментально воспринимает все чуждое?

Сейчас Ханггартнер рассказывал о доме, но делал это с почти отсутствующим видом. Он вспоминал, как выехал утром, описывал свою усадьбу на побережье, и эта картина проецировалась на стену ресторана, чтобы стать подходящим фоном и усилить ауру, которую создавал вокруг себя рассказчик. Он скосил траву, последний раз в этом году, он собирал груши и яблоки. «Я покончил с пылающей осенью» — так он сказал, почти шепотом, и спрятался в клубах дыма от своей сигары. Все, что Хойкен сейчас слышал, ничуть его не интересовало. Двор Ханггартнера, его груши и яблоки были ему совершенно безразличны. Но он сидел и изображал на лице такое внимание, словно каждая фраза несла в себе полезную новость и все, о чем говорил сейчас собеседник, было необычайно занимательно.

Его только раздражало, что Ханггартнер не выпускал из виду трех официантов, которые их обслуживали. Каждый раз, когда Вильгельм брал у них корзинку с хлебом, апперитив или еще какую-нибудь мелочь, у него был уже наготове вопрос. Он втягивал их в короткий разговор, интересовался, как их зовут, откуда они родом, есть ли у них семья, потом называл их по именам, чем пробуждал в них ощущение собственной значимости. Воспринимать жизнь серьезно, творение ставить в неловкое положение, обращая на него внимание. Это случайно не предисловие к его сборнику эссе «О путешествиях и других невозможностях»? Прежде всего ставить творение в неловкое положение. Это типичный Ханггартнер. Как хотел он даже Богу объяснить, как следовало бы устроить мир!

Они в первый раз чокнулись. Оба бокала, наполненные «Prosecco», тихо звякнули друг о друга.

— Все-таки это всегда прекрасный момент, — сказал Ханггартнер, как будто был обязан следить за тем, чтобы ни одно событие не прошло без комментария.

Вскоре принесли раков на листьях салата, и Ханггартнер, воскликнув «ах!», сразу на них набросился. Хойкен поймал себя на мысли, что ситуация становится все глупее. Сидеть здесь часами, слушать лекции Ханггартнера обо всем и ни о чем, терять драгоценное время и ни на йоту не продвинуться. Он должен завладеть ситуацией и шаг за шагом свести разговор на рукопись романа.

Хойкен начал со вчерашней конференции и подошел к теме программы на будущую весну. Он упомянул названия нескольких книг и позаботился о том, чтобы слова «бестселлер» и «программа будущей весны» шли друг за другом.

— Бестселлер — это, конечно, не что иное, как твой новый роман, Вильгельм, — заметил он. — Все в издательстве заинтригованы, каждому хорошо известно, какой темы ты коснулся на сей раз.

Ханггартнер взял половинку лимона и сдавил ее, высоко держа над оранжево-красными раками, так что брызги сока разлетелись по всему столу. Согласись Хойкен сейчас, Ханггартнер прочитал бы лекцию на тему «К вопросу о святой воде в католической церкви». Ей он тоже посвятил одно довольно большое эссе. Писатель подцепил вилкой кусочек рака, забросил его в рот, и его кустистые брови запрыгали.

— Хорошо, — сказал Ханггартнер, — хорошо. Наш друг Байерман все-таки намекнул, в каком направлении движется моя работа.

— Нет, — Хойкен был решителен. — Байерман не намекнул. Он утверждает, что не видел ни одной страницы из твоего романа.

— Боже мой, так и есть. Но я ему, по крайней мере, описал его в общих чертах. Знаешь, Георг, иногда я думаю, что Байерман слишком скрытный. Я уже сделал с ним много романов, но если захочу вспомнить, что он мне говорил по поводу каждого из них, то не вспомню почти ничего. Ничего, абсолютно ничего! Ни похвалы, ни отрицания, как такое может быть? Иногда я вижу его самого героем романа. Особенно когда он сидит напротив меня, ковыряется в салате и, как всегда, уходит от ответа или когда я настойчиво прошу его взять меня с собой в зоопарк. Что тут скажешь? Он просто увертывается, находит какую-то тайную дверцу и в последний момент исчезает за ней. Да, это он, Байерман, неуловимый, таинственный и ускользающий. Это меня все же нервирует, «ненадежит», как сказала бы моя младшая дочь.

Хойкен подумал, что Байерману не нравятся романы Ханггартнера и для всех это является тайной. Но даже если бы они ему нравились, он никогда бы не пошел с Ханггартнером в зоопарк. И не на что ему обижаться. Ханггартнер в зоопарке. Страшно даже представить. Он, наверное, и слонам бы внушал, что они должны что-то делать с его романами. «Слоны все время заставляют нас удивляться, почему мы, будучи людьми, не во всем искусны…» Примерно так начиналась бы глава о зоопарке. И дальше в таком же поэтическом духе утомительные рассуждения о зоологии. От фламинго с бегемотами до жирафов и носорогов. «Фламинго как медитативное явление… Пингвин как модель наших фантазий об удобной одежде…» Хойкен вовремя заметил, что он уже и сам начинает отклоняться от нужной темы.