Книга Великий магистр революции - Яна Седова

Государь, как всегда, был бесконечно ласков со всеми, как всегда, все очарованы им, но его полное незнание обстановки войны глубоко всех смутило. Два-три вопроса, заданных за столом генералам Рузскому и Орановскому, ясно на это указывали. Все были глубоко убеждены, что Государь все знает, и разочарование было тяжелое, и невольно всякий задавал себе вопрос, как могли в Ставке его так плохо ориентировать. Конечно, все ж знают, что сам Верховный Главнокомандующий ничего не знает, и при этих условиях что мог он сказать Государю — ровно ничего».

При таком положении Государь принял на себя верховное командование. Получалось так, что он берет на себя ответственность за печальное состояние русской армии, до которого ее довел Великий князь. Государь не хотел повторения событий русско-японской войны, когда далеко от него армия оказалась в двух шагах от поражения, а ему оставалось только благословлять войска. Он говорил, что никогда не простит себе, что во время японской войны он не стал во главе действующей армии». Принятие Государем верховного командования в 1915 г. было осознанным самопожертвованием, его добровольным подвигом, не первым и не последним из его подвигов.

Кабинет министров почти в полном составе высказался против этого решения (это назвали «бунтом министров»). «Подумать жутко, какое впечатление произведет на страну, если Государю пришлось бы от своего имени отдать приказ об эвакуации Петрограда или, не дай Бог, Москвы». Военный министр А. А. Поливанов был прав. В случае окончательной неудачи в ней обвинили бы именно Государя. Что ему стоило предоставить Великому князю самому расплачиваться за свои ошибки? Однако Государь был уверен, как передавал Горемыкин, что «когда на фронте почти катастрофа, Его величество считает священной обязанностью русского царя быть среди войска и с ним либо победить, либо погибнуть». «Я знаю, пусть я погибну, но спасу Россию», — говорил Государь Родзянке. Почти то же о тех днях он говорил впоследствии и М. Палеологу: «Мне казалось, что Бог оставляет меня и что Он требует жертвы для спасения России». Великий Князь Андрей Владимирович, один из немногих, кто оценил решение Государя, писал в дневнике: «Армия, преданная своему царю, есть сила большая во всех отношениях, и опереться на нее государю будет легче после командования ею непосредственно. Армия научится его знать и любить, а царь оценит ближе огромную и беззаветную храбрость своей армии. И вся Россия, я думаю, будет приветствовать решение своего царя, и скажут с гордостью, что сам царь стал на защиту своей страны». «С твердой верой в помощь Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим земли Русской», — говорилось в приказе Государя 23 августа 1915 г.

И ему чуть было не удалось победить. По крайней мере, отступление прекратилось почти сразу после его приезда в Ставку, производство ружей и снарядов было увеличено и еще за год было отвоевано 30 тыс. кв. верст. По словам У.Черчилля, «мало эпизодов великой войны, более поразительных, нежели воскрешение, перевооружение и возобновленное гигантское усилие России в 1916 г. Это был последний славный вклад царя и русского народа в дело победы».

Победа, казалось, приближалась. На будущее у Государя был продуманный план, который французский посол передает следующим образом:

«Мы продиктуем Германии и Австрии нашу волю… Познань и, быть может, часть Силезии будут необходимы для воссоздания Польши. Галиция и северная часть Буковины позволят России достигнуть своих естественных пределов — Карпат… В Малой Азии Я должен буду, естественно, заняться армянами; нельзя будет, конечно, оставить их под турецким игом. Должен ли Я буду присоединить Армению? Я присоединю ее только по особой просьбе армян. Если нет — Я устрою для них самостоятельное правительство… Турки должны быть изгнаны из Европы… Константинополь должен отныне стать нейтральным городом под международным управлением. Само собою разумеется, что магометане получили бы полную гарантию уважения к их святыням и могилам. Северная Фракия, до линии Энос — Мидия, была бы присоединена к Болгарии. Остальное, от этой линии до берега моря, исключая окрестности Константинополя, было бы отдано России… Сербия присоединила бы Боснию, Герцеговину, Далмацию и северную часть Албании. Греция получила бы южную Албанию, кроме Баллоны, которая было бы предоставлена Италии. Болгария если она будет разумна, получит от Сербии компенсацию в Македонии… Венгрии, лишенной Трансильвании, было бы трудно удерживать хорватов под своею властью. Чехия потребует по крайней мере автономии — и Австрия, таким образом, сведется к старым наследственным владениям… Россия возьмет себе прежние польские земли и часть Восточной Пруссии. Франция возвратит Эльзас — Лотарингию и распространится, быть может, и на рейнские провинции. Бельгия должна получить в области Ахена важное приращение своей территории: ведь она так это заслужила. Что касается до германских колоний, Франция и Англия разделят их между собою по желанию. Я хотел бы, наконец, чтобы Шлезвиг, включая район Кильского канала, был возвращен Дании. А Ганновер? Не следовало ли бы его воссоздать? Поставив маленькое свободное государство между Пруссией и Голландией, мы бы очень укрепили будущий мир. Наше дело будет оправдано перед Богом и перед историей, только если им руководит великая идея, желание обеспечить на очень долгое время мир всего мира».

Если бы этот план удалось привести в исполнение, Второй мировой войны бы просто не было. «Эта война, — говорил в 1916 г. В. А. Маклаков, — будет самоубийством войны; ведь в день заключения мира мы так перекроим карту Европы, что войны уже будут не нужны».

Более того, в октябре 1914 г. начались переговоры с правительствами союзников о проливах Босфор и Дарданеллы, которые Российская Империя пыталась получить со времен Петра I. Получение этих проливов означало бы для России выход в Средиземное море. «Я давно сознавал, — говорит министр иностранных дел С. Д. Сазонов, который вел переговоры о проливах, — что процесс исторического развития русского Государства не мог завершиться иначе как установлением нашего господства над Босфором и Дарданеллами, являющимися самой природой созданными воротами, через которые непрестанным потоком выливались на Запад природные богатства России, в которых Европа ощущает постоянную потребность, и вливаются обратно необходимые нам предметы ее промышленности». Он говорит, что с самого начала переговоров ему было ясно, «что требование России уступки ей Проливов будет, по крайней мере, признано законным и оправданным событиями Государь принял мой доклад о Проливах, как я того ожидал, с чувством глубокого удовлетворения, которое выразилось в памятные мне слова: «Я вам обязан самым радостным днем моей жизни». Услышать эти слова для всякого русского, взиравшего на своего Государя, как на носителя идеи национального единства своей родины, было само по себе большой наградой. Прирожденная Императору Николаю II крайняя сдержанность удваивала ценность этой награды».

«Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России, — пишет Черчилль. — Ее корабль пошел ко дну, когда гавань была в виду. Она уже перетерпела бурю, когда все обрушилось. Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача была уже выполнена. Долгие отступления окончились; снарядный голод побежден; вооружение притекало широким потоком; более сильная, более многочисленная, лучше снабженная армия сторожила огромный фронт; тыловые сборные пункты были переполнены людьми Держаться; вот все, что стояло между Россией и плодами общей победы».