Книга "Сыны Рахили". Еврейские депутаты в Российской империи. 1772-1825 - Ольга Минкина

Для исправления всех этих недостатков, по мнению анонимного еврея, надо было назначить для всех евреев «попечителя» из числа государственных чиновников, «приобща к нему в помощь… хорошего поведения евреев»[702]. Учитывая, что в описательной части проекта автор жестко критиковал еврейских депутатов при Первом еврейском комитете, не способных говорить на языке власти и приверженных «суевериям и страстям»[703], под «хорошего поведения евреями» подразумевались лица, более пригодные для того, чтобы стать агентами правительства. В то время как в случае с депутатами при Первом еврейском комитете предоставление самим евреям права делегирования своих представителей привело к провалу сотрудничества еврейских представителей с властью, здесь, вероятно, следовало провести более тщательный отбор. Следовало также «уничтожить» власть раввинов и учредить «частные духовные управы для евреев»[704]. Примечательно, что в записку о проекте «одного из евреев», представленную Куракиным на рассмотрение Государственного совета, не вошли дальнейшие предложения по управлению религиозной жизнью евреев: над «духовными управами» следовало поставить «высшее духовное судилище», которое должно было отменять устаревшие религиозные правила и вводить новые в соответствии с условиями времени[705]. Эта часть проекта, казалось, слишком явно напоминала о наполеоновском Синедрионе. В действительности она была, скорее всего, связана с веяниями зарождавшегося тогда в германских землях реформистского иудаизма. Сторонники реформы были озабочены тем, чтобы найти (или создать) авторитетный религиозный институт, который, опираясь на поддержку общины, мог бы санкционировать реформу иудаизма. По этой причине они с воодушевлением восприняли созыв Синедриона в Париже, предоставлявший такого рода прецедент[706]. Возвращаясь к проекту «одного из евреев», следует добавить, что Государственный совет, вопреки предложениям Куракина, отказался выносить какие-либо суждения по проекту и постановил передать его в Третий еврейский комитет «как бумагу, нужную сему комитету при соображении всех дел, касающихся до благоустройства евреев»[707].

Период с 1801 по 1812 г. ознаменовался также возникновением первой еврейской общинной организации в Санкт-Петербурге и попытками интеграции отдельных евреев в различные сферы социальной и культурной жизни столицы. Идеи, высказывавшиеся большинством упоминавшихся выше еврейских представителей, «петербургские евреи» пытались реализовать на практике, что вызывало неоднозначную реакцию российского общества.

Еврейская община в Санкт-Петербурге: 1802–1812 гг.

Начало XIX в. ознаменовалось переселением определенного количества евреев в столицу империи, Санкт-Петербург, где они селились вопреки существовавшим законодательным ограничениям, чаще всего нелегально. По этой причине определение численности евреев, проживавших в тот период в Санкт-Петербурге, представляется крайне затруднительным, если не невозможным. Во всяком случае, они к тому времени стали заметной группой населения столицы. На большое количество «происков здесь сплетающих евреев» сетовал в своей записке о евреях 9 июня 1802 г. министр коммерции Н.П. Румянцев[708]. Отметим, что во всеподданнейшем докладе Сената 7 апреля 1802 г. рекомендовалось ограничить количество поводов, по которым евреи могли приезжать в столицу: «Доправление старых долгов, хождение по тяжебным делам и для общественных их нужд»[709]. Последнее придавало дополнительную привлекательность посту еврейского депутата или поверенного, дававшему легальную возможность проживания в Петербурге.

Примечательный эпизод, связанный с еврейским поверенным, отразился в записках управляющего канцелярией петербургского военного губернатора В.Н. Геттуна. Однажды осенним утром 1802 г. в кабинет петербургского генерал-губернатора фельдмаршала М.Ф. Каменского «входит жид и подает просьбу», касающуюся расследования дела об убийстве одного еврея в Петербурге. Выяснилось, что проситель является не родственником убитого, а «поверенным» по различным делам петербургских евреев. «О! Когда так, то ты должен знать порядок и законы», – обратился к нему губернатор и пояснил, что поскольку «гражданской частью не управляет», то и просьба еврейского поверенного находится вне его компетенции. Еврей, однако, настаивал на своем. После того как выяснилось, что дело давно передано из полиции в петербургский надворный суд, Каменский пришел в ярость: «“Как же ты смел лгать и заставить меня тратить напрасно время, нужное для важнейших дел?” Жид что-то буркнул, а фельдмаршал схватил его за бороду и ну его бороду драть надвое через колено. Жид закричал не своим голосом и, как-то вывернувшись, побежал опрометью, оставив и просьбу, и шубу свою, которую выбросили в коридор»[710]. Следует отметить, что для мемуариста этот эпизод являлся одним из ряда «случаев достопримечательнейших», характеризовавших самодурство Каменского, и такое обращение с еврейскими представителями представлялось выходившим за рамки привычных норм. При этом пострадавший от вспыльчивости фельдмаршала еврей обрисован в полном соответствии со сложившимся ко времени написания мемуаров литературным каноном описания евреев.

Совершенно иной, «либеральный», сценарий отношений с еврейскими представителями фигурировал в записях устных воспоминаний М.М. Сперанского, принимавшего в качестве секретаря В.П. Кочубея некоторое участие в работе Первого еврейского комитета[711]. Персонаж этой истории, некий «раввин, известный своей ученостью и знанием древних и новых языков»[712], вероятнее всего, являлся депутатом при Первом еврейском комитете – этим объясняется его легальное проживание в Петербурге и участие в обсуждении проекта «Положения о евреях». Однако депутатский статус «раввина» полностью выпадает при пересказе. «Раввин», ознакомившись в приватной обстановке с предварительной версией проекта «Положения», содержавшего еще больше ограничений для евреев, нежели окончательный вариант, сначала «смутился», но «затем принял осанку мудреца» и высказал свое мнение. Приписываемые «раввину» высказывания имеют определенное сходство с рассмотренными выше выступлениями еврейских представителей того периода: апелляция к ценностям Просвещения («усвоение народу Божию всех благ европейской цивилизации»), выступление против искусственной организации системы государственного управления евреями («чем менее назначится властей», тем лучше) и против отдельного законодательства о евреях в целом («неблагоразумно разъединять семейный союз государства начертанием особых постановлений для каждого племени, касты или сословия»)[713]. Личность «раввина» в этой истории также вполне соответствует некоторым культурным реалиям описываемого периода: такой феномен, как ров маскил – раввин, в определенной степени воспринявший идеи Просвещения и в то же время сохраняющий верность традициям, был достаточно распространен в тот период[714]. С другой стороны, вполне возможно, что Сперанский приписывал здесь свои собственные воззрения персонажу по определению маргинальному и экзотическому: это прием, восходивший к разного рода «восточным повестям» в литературе второй половины XVIII – начала XIX в.