Книга Последняя лошадь - Владимир Кулаков

– Не в плече дело, о нём я уже забыл. Машина меня достала. Ещё месяц мучиться. – Венька откинулся на спинку стула, устало вытянул свои длинные худые ноги и заложил руки за голову. Как её на учёт поставили и как она техосмотр прошла – ума не приложу! Кому-то столько пришлось магарычей проставить!.. Машина из списанных, из тех, что восстановлению не подлежала. Как на это начальник хозяйства пошёл, как мне его удалось уговорить? Отец, видимо, оттуда помогает!.. – Венька посмотрел в потолок и перекрестился неумело, но с желанием. Глубоко вздохнул, словно в очередной раз что-то обдумывая, и через паузу сообщил:

– Вы когда уедете, погоню «Волгу» на ремзавод в капиталку. Там ей короба-пороги поменяют, арки-полуарки, стойки-лонжероны переварят, геометрию кузова выведут. Электрику в новые жгуты соберут. Ну, естественно, крылья, двери, юбки-фартуки, капоты-багажники – всё заводское, не рихтованное. Двигатель переберут, на стенде обкатают. Покрасят – не узнаешь! Считай, на нулёвую тачку сяду. – Венька рассказал всё это с энтузиазмом, но без особой радости в голосе, словно его что-то томило, смущало, не давало покоя…

– И назовёшь её опять «Последняя Лошадь»?

Грошев выдержал паузу, благодарно кивнул, принимая из рук Пашки дымящуюся чашку с чаем.

– Не знаю… Может быть, и нет. Скорее, назову её Гильзой…

Пашка чуть не захлебнулся, поднеся свою чашку ко рту, расхохотался! Настолько не сочеталась сейчас серьёзная, наполненная каким-то загадочным драматизмом физиономия Веньки с тем, что он услышал.

– Хорошенькое название для машины!

– Да ну тебя! Чего ты понимаешь! Знаешь, кто такая Гильза? – Венька вперился в Пашку злыми глазами, его фикса недобро сверкнула. – Гильза… это… Гильза! Лошадь…

– Ну, наконец-то! – Пашка примирительно улыбнулся. – А то не пойму, о чём речь: то ли о патронах, то ли о снарядах.

– И о них тоже будет. Ладно, всё по порядку. Каяться, так каяться… – Венька отхлебнул чай, подумал с чего начать и неторопливо начал свой рассказ.

– Животных я не любил до армии. Рыбки там, птички, кошки-собачки… В деревне этого валом – не замечаешь. Жил я тогда в посёлке, это теперь он стал частью города. Игрушки были другие: взрывпакеты, поджигные и капсюльные пистолеты, патроны. Их после войны осталось в наших краях в земле хоть ешь! Дрались постоянно – проулок на проулок, село на село. На мопедах и мотоциклах друг к другу в клубы приезжали, чтобы морды бить. Позже вместе махались с городскими. Это память с тех времён! – Венька коснулся своей изуродованной брови. – Я в своём посёлке вышку держал. Спроси тогда, кто такой Венька Червонец, – каждый знал… – он замолчал, словно сбился с мысли.

– Ну, в общем, всё было: драки, пьянки, девочки, милиция. Закрутило так, что думал в тюрьму сяду. Со многими так и произошло… Тут отец умер. Надо было уже головой думать, а не… Сестрёнка тогда только школу заканчивала. Мать копейки получала за отца и свои колхозные крохи. Меня мужики, друзья отца, в таксопарк определили, машину подогнали. Стал зарабатывать. Ещё полтора года на гражданке походил. Сестра пошла работать, вот тогда и загребли… Хм, курил с десяти лет, как положено! Начинали пацанами с сушёных листьев да махры, которую потихоньку у старших подворовывали. Бросил в армии, там, где обычно многие начинали. Гильза моя заставила…

Пашка невольно улыбнулся. Венька сделал вид, что этого не заметил.

– Служить я попал под Москву в одну из элитных дивизий. Права у меня уже были профессиональные, опыт вождения имелся, категории открыты. Стал я комдива возить на чёрной «Волге». Служба – класс! Ни отбоев, ни подъёмов, люди со всем уважением. Любой патруль даже увольнительную не спрашивает – в лицо знают! Должность сержантская, значит, денежное довольствие повышенное. Свободный выезд в военный городок. Там пару пассажиров подхватишь, пока комдив на разводе или в штабе – вот тебе ещё приработок. Даже матери с сестрой периодически что-то отсылал. Жизнь так бы, наверное, и катилась, но, видимо, расслабился, оборзел… То, что я на службе начал поддавать, никто не замечал. Ночевал в комендантском взводе. Приход-уход свободный. Вечерние поверки – формальность. Расположение наше отдельно ото всех. Контроля никакого. Потом, если что, орешки пожуёшь, зубы попоморинишь, а то – бензин на палец и по дёснам. Противно, подташнивает, но запах отбивается на раз! Год так и отслужил… Однажды тёплой компанией покатались по военному городку. У меня на коленках девка сидит, рулит, другие на заднем сиденье визжат, резвятся. На тормоза нажать не успел… – Венька кисло улыбнулся. – Машину разбили вдребезги. Остались живы, но покалечились крепко. Мне досталось меньше всего, я был прикрыт девчонкой… Долго пугали трибуналом, но повезло, дело замяли… – Венька выплеснул из вагончика остатки чая.

– Ну, а дальше – ты только не смейся, – попал я на дивизионный скотный двор. Хотели было куда-нибудь, где потруднее, чтобы «службу понюхал», но мой комдив, садист, знал, где пахнет так пахнет!.. Пускай, мол, кобылу водит да «халяву» возит свиньям. Халявой у нас называли отходы из столовых… Месяц меня выворачивало наружу от одного только вида! Запах!.. – Венька закатил глаза и брезгливо передёрнул плечами. – А морально каково! Личный шофёр командира дивизии, баловень судьбы, которому все завидовали, вдруг на телеге с халявой! – Венька скрипнул зубами, словно ему пришлось это пережить только что. – Дивизия ржала и перетирала кости. Каждая падла норовила отдать честь, когда я проезжал мимо… Ладно, всё это ерунда. Теперь о главном. О Гильзе… Прапор, который заправлял на скотном дворе, подвёл меня к вислоухой кляче со словами: «Принимай аппарат! Одноцилиндровый, тихоходный – не разобьёшься! Не угробь по пьянке имущество – лошадь единственная, последняя!..» – рожу такую скривил, что я едва удержался, чтобы по ней не врезать! Тогда бы уже точно – дисбат…

Венька передохнул, поднялся со стула, зачем-то выглянул из вагончика во двор цирка, посмотрел в небо и вернулся на своё место.

– Возненавидел я эту лошадь лютой ненавистью, словно это она была причиной всех моих несчастий! По первянке издевался над ней, точно хотел побыстрее угробить. То хомут с подпругой затяну потуже, то кнута ей, где надо и не надо. А она всё терпит. Шевелит только нижней губой и тянет свою лошадиную лямку. Чем больше она терпела, тем больше меня разбирало!.. Бесило меня в ней всё, начиная от дурацкой клички «Гильза» до её вечно шевелящейся губы. Едешь, бывало, понукаешь, кнута ей. А она ни быстрее, ни медленней. Только дрогнет шкурой и нижней губою своей шлёпает: «Пак-пак, пак-пак…». Однажды навалил я на телегу фляг с отходами, что впору трактору вывозить. Ну, думаю, попляшешь ты у меня, вислозадая. – Венька хищно подвигал крыльями носа, обнажив свою фиксу. – Упирается лошадка, аж на задние ноги приседает, а сдвинуть телегу не может. Я её кнутом!.. Рвёт хомут, мотает её из стороны в сторону, и ни с места. Я ей ещё кнута!.. Она вдруг встала, опустила голову и со стоном, тихо заржала… Потом посмотрела на меня так, что я кнут выронил. Глаза-то у Гильзы, как две черносливины…

Венька глубоко вздохнул, задержал дыхание и протяжно выдохнул, словно сбросил с себя многолетнюю тяжёлую ношу. Походил по вагончику, потом снова сел на стул.