Книга Адам Бид - Джордж Элиот

Мысль о Хетти мелькнула в голове мистера Ирвайна в ту минуту, как он пытливо посмотрел на Артура, но отрицание и равнодушный ответ последнего подтвердили мысль, которая быстро следовала за первою, мысль о том, что в этом направлении не могло быть ничего важного. Не существовало и вероятности, чтоб Артур видел ее иначе, как в церкви и у нее в доме, на глазах мистрис Пойзер; и намек, который дал он Артуру намедни относительно ее, не имел вовсе серьезного значения; он должен был только предварить Артура, чтоб он не обращал на нее слишком много внимания, потому что, в таком случае, он только мог разжечь тщеславие маленькой девушки и таким образом возмутить сельскую драму ее жизни. Артур ведь вскоре должен будет присоединиться к своему полку и будет далеко отсюда; нет, с этой стороны не могло быть никакой опасности, даже и в таком случае, если б характер Артура не представлял сильной безопасности против этого. Его честная, покровительственная гордость, заставлявшая его искать расположения и уважения во всех его окружавших, защищала его даже против безрассудной романической истории, тем более против низшего рода безрассудства. Если в мыслях Артура было что-нибудь особенное при предыдущем разговоре, то это было, что он не хотел входить в подробности, а мистер Ирвайн был слишком деликатен для того, чтоб даже обнаружить любопытство друга. Он заметил, что Артуру было бы приятно переменить разговор, и сказал:

– Кстати, Артур, в день рождения вашего полковника было несколько транспарантов, чрезвычайно эффектных, в честь Британии, Питта и ломшейрской милиции и, главнее всего, «великодушного юноши», героя дня. Не поставите ли и вы чего-нибудь в этом же роде изумить нас, слабых смертных?

Удобный случай прошел. Между тем как Артур колебался, веревку, за которую он мог бы ухватиться, унесло дальше – теперь он должен надеяться на свое собственное плавание.

Десять минут после этого мистера Ирвайна позвали по делу, а Артур, простившись с священником, снова сел на лошадь с чувством неудовольствия, которое старался подавить, обещая себе отправиться в Игльдель без всякой потери времени.

Книга вторая

XVII. Где рассказ останавливается ненадолго

– Этот брокстонский священник немногим лучше язычника! – восклицает, вероятно, одна из моих читательниц. – Было бы гораздо назидательнее, если б вы заставили его дать Артуру какой-нибудь истинно духовный совет. Вы могли бы вложить ему в уста прекраснейшие вещи, которые было бы так же приятно читать, как проповедь.

Конечно, я мог бы сделать это, мой прелестный критик, если б я был умный романист, не обязанный раболепно ползать перед природой и фактом, но способный представлять предметы, как они никогда не бывали и никогда не будут. Тогда, конечно, мои характеры были бы избраны совершенно по моему усмотрению, и я мог бы избрать тип самого беспорочного священника и вложить в его уста мои собственные, удивительные рассуждения при всяком случае. Но вы должны были заметить это уж давно: у меня нет такого высокого призвания, и я добиваюсь только одного – дать вам верное описание людей и предметов, как они отразились, как в зеркале, в моем уме. Это зеркало, без всякого сомнения, имеет недостатки. Очертания бывают иногда сбивчивы, отражение бледно или спутанно; но я, тем не менее, считаю себя обязанным сказать вам, и как могу точнее, каково это отражение, подобно тому, как если б я находился в ложе свидетелей и под клятвою рассказывал примеры из моего опыта.

Шестьдесят лет назад (это довольно давно – чему ж тут удивляться, что многое изменялось с тех пор?) не все духовные лица были ревностны; у нас даже есть основание предполагать, что число ревностных священников было невелико, и вероятно то, что если б один из небольшого меньшинства нашел духовные должности в Брокстоне и в Геслопе в 1799 году, он пришелся бы вам по нраву не лучше мистера Ирвайна. Держу пари десять против одного, вы считали бы его нелепым, неблагоразумным методистом. Право, так редко случается, что факты попадают в приятную средину, требуемую нашими собственными просвещенными мнениями и утонченным вкусом. Быть может, вы скажете: «Да улучшите же факты немного в таком случае, сделайте их более согласными с правильным воззрением, в обладании которым заключается наше преимущество. Совет не совсем по нашему нраву; выправьте его исполненною вкуса кистью и заставьте поверить, что это вовсе не такая смешанная, запутанная вещь. Пусть все люди, имеющие безукоризненные мнения, и действуют безукоризненно. Пусть ваши, исполненные недостатков характеры всегда будут на дурной стороне, а добродетельные – на хорошей стороне: тогда мы с первого взгляда увидим, кого мы должны осуждать и кого должны одобрять; тогда мы будем в состоянии любоваться людьми, вовсе не разбивая и не отуманивая понятий, которые мы составили о них прежде; мы будем ненавидеть и презирать с тем истинным, спокойным наслаждением, которое нераздельно с совершенным доверием».

Но, моя прекрасная читательница, что вы сделаете в таком случае с вашим соседом-прихожанином, который беспрестанно спорит с вашим мужем в собрании старост? с вашим недавно назначенным пастором, которого образ проповедования вы с огорчением находите ниже проповедования всеми оплакиваемого предшественника его? или с честною служанкой, которая терзает вашу душу каким-нибудь одним недостатком? или с вашей соседкой, мистрис Грин, которая была действительно нежна к вам во время вашей последней болезни, но которая впоследствии сказала несколько различных злостных вещей о вас? или даже с самим вашим почтеннейшим супругом, который имеет другие раздражающие привычки, кроме того что забывает вытирать у дверей свои башмаки? Всех этих смертных наших братьев мы должны принимать так, как они созданы в действительности, – вы не можете ни выпрямить их носы, ни прояснить их разум, ни исправить их нрав; этих людей, среди которых прошла ваша жизнь, вы необходимо должны терпеть, сострадать к ним и любить их: вот эти-то и есть более или менее дурные, глупые, непоследовательные в своих поступках люди, добрыми действиями которых вы должны любоваться, для которых вам приходится питать всевозможные надежды, всевозможное терпение. Если б даже это зависело от меня, то я не хотел бы быть умным романистом, который мог бы создать мир гораздо лучше настоящего (где нам приходится вставать каждое утро и исполнять свои ежедневные обязанности), так что вы, по всему вероятию, обратили бы более жестокий, более холодный взор на наши пыльные улицы и на обыкновенные зеленые поля, на действительно живущих мужчин и женщин, которые могут быть охлаждены вашим равнодушием или которым вы можете нанести вред вашими предубеждениями против них, которых вы можете ободрить и которым вы можете оказать помощь на пути жизни вашим сочувствием, вашим самоотвержением, вашей открытой смелой справедливостью.

Таким образом, я довольствуюсь тем, что рассказываю мою обыкновенную историю, нисколько не стараясь заставить вещи казаться лучше, чем они были в действительности, не боясь действительно ничего, кроме неправды, которой человек, вопреки своим лучшим усилиям, имеет причину бояться. Неправда так легка, истина так трудна! Карандаш чувствует приятную легкость, рисуя грифа; и чем длиннее когти, чем обширнее крылья, тем лучше. Но эта дивная легкость, которую мы ошибкой принимаем за гениальность, способна оставить вас, когда нужно, нарисовать истинного непреувеличенного льва. Рассмотрите хорошенько ваши слова, и вы найдете, что, даже когда у вас нет основания быть неистинными, вам чрезвычайно трудно сказать точную истину даже о ваших собственных непосредственных чувствах, гораздо труднее, нежели сказать о них что-нибудь прекрасное, но не точную истину.